Сердце трубадура - [28]
— Эн Раймон, я…
— все еще смеясь и смеясь, медленно обернулся, глаза просвечены солнцем, карие и невидящие, почему я так ясно все вижу, будто раньше что-то мешало, а теперь оно ушло -
— я люблю вашу жену.
…Глаза Раймона медленно меняли выражение; непонятно, что бы он сделал, может, и ничего не сделал бы. Но он увидел Гийома так, как не должен был его увидеть — как ветер, налетев, спутал и чуть откинул его светлые волосы, короткую пушистую челку, и лицо его, молодое, честное, необычайно красивое и ждущее, одновременно — беззаботное, и одно ухо Гийома, просвеченное солнцем, было прозрачно-розовым, немножко смешно, а губы приоткрылись в улыбке… Он увидел того Гийома, которого любила Серемонда, увидел сразу все то, что она видела в нем, и понял ясно, как видят мир при вспышке молнии, что это так и было в самом деле, а иначе быть не могло, и она не могла не любить его. Молния — ты видишь все, ничего потом не вспомнишь, но в тот миг, пока ты это видишь, ты почти всезряч — и то, как она кричала от радости в его объятьях, и как он целовал ее в грудь, тычась в темноте мягкими губами, как щенок, прикасаясь там, где еще не искали теплые губы ее нерожденного сына… И сына (того, которым стал для нее Гийом) тоже увидел. И этого Гийома он и ударил мечом.
…Гийом не успел перекреститься, он вообще ничего не успел. Ястреб, почуяв кровь, взбесился, захлопал крыльями, и тело Гийома еще долго-долго валилось с седла, а конь его рванулся вперед, крича, как человек, и тело, запутавшись ногой в стремени, проволоклось несколько шагов, бороздя дорожную пыль плечами, которые так любила гладить Серемонда де Кастель… Из обрубка шеи мощной темной струей ударила кровь. Голова Гийома, с широко открытыми широкими глазами, прокатилась, расплескивая алое на сером, лицом — затылком — снова лицом по дороге, и так осталась лежать.
…Раймон некоторое время сидел неподвижно, хотя конь его и шарахнулся в сторону, трясясь и закидывая голову. Он тупо смотрел на дело своих рук. Потом — на меч, запятнанный красным. Потом вытер меч о седельную сумку (только хуже размазал, о кожу-то), глянул — и вытер о край одежды. Попытался что-то выговорить, усмехнулся — страшно, как сам бледный всадник — и тяжело спешился, шагнул вперед. Гийомов рыжий конь, бесясь, проволок тело хозяина на несколько шагов вперед и встал; ястреб еще бился, ругаясь по-птичьи, в придорожной траве — но одно крыло его уже было сломано падением, безнадега. Проходя мимо, Раймон походя придавил головку птицы в кожаном колпачке пяткой сапога — под ногой хрустнул хрупкий ястребиный череп. Чтоб не мучился.
…Чем дальше, тем легче. Потом к себе привыкаешь.
Раймон наклонился к голове предателя, поднял за волосы. Светлые, светлые пряди, в серой пыли, в темной крови. Слегка стряхнул перчаткой пыль с лица — вниз с шеи падали последние тяжелые капли, и Раймон чуть отодвинул ногу, чтобы не запачкало сапоги. Долго смотрел в мертвое лицо — пытаясь представить, как оно совсем недавно было живым и красивым; как двигались, улыбаясь, скривленные приоткрытые губы. Гийом всегда улыбался, как дурак… Лицо почему-то не в крови; только на мочке уха застыла темная… нет, родинка. Вот так, отстраненно подумал Раймон, холодный внутри собственного тела, будто оно наполнилось сырою землей. Вот так.
…Он похоронил Гийомово тело неподалеку от дороги; возиться с могилой было некогда, и она получилась неглубокой. Барон положил сверху снятую полосу мягкого дерна, вытер запачканный землею меч о траву. Солнце уже почти зашло, нужно ехать. Должно быть, Серемонда не сядет ужинать без него… без них.
В самом деле, их же ехало двое. Улыбаясь одной стороною губ, Раймон поднялся в седло; Гийомова коня надлежало вести рядом в поводу. О ногу что-то ударилось — неудачно подвешенная седельная сумка. Да, теперь и Раймонова наполнилась добычей — в ней лежал трофей, круглая, слегка неровная штука, голова Гийома.
…Цветы, и золото, и красные башмаки с загнутыми носами… Глиняная бутылка. Зимний ясный день. Лица, лица. Большая деревянная лохань, в которой купали младенца. Младенца купала мать, и вытирала досуха, и прикладывала к груди… Мать любила, расчесывала волосы, целовала в макушку, звала… Как его звали? Как крестили младенца? Его крестили — Гийом.
…Кто ты?..
…Я… я не знаю. Как темно, Господи… как темно…
…Грешный человек, грешный и слабый…
…Я не хотел.
…Не хотел?..
…Видит Бог…или — хотел… не это важно, но… отпустите меня, я не могу, не могу, КОГДА ТЕМНО…
И только тогда, почти перестав уже быть Гийомом, он увидел себя, таким, каким был он все это время, и каким должен был быть, и упал на лице свое, впрочем, не было еще лица у того, кто — голос и взгляд, и не защититься…
…Я хочу только света. Милосердия…
…Только ли?..
…Тебе все ведомо, Господи. Забери меня от НИХ…
(Розы, помнишь — поле роз. Поле, куда уходят все, кто прощен, но еще не может быть отпущен, это поле, тысячи роз, тысячи…)
…Или — поле роз… Я уйду в поле роз. У меня более нет сил быть человеком…
Когда впервые вас я увидал, то, благосклонным взглядом награжден, я боле ничего не возжелал…
