Сердце трубадура - [20]

— Да ладно тебе, теперь-то уже, наверное, ничего не будет. Если до сих пор не случилось…

— Знаешь, я так не думаю, — Элиас сосредоточенно созерцал, как его кречет жадно рвет кривым клювом кусочек мяса. Они с другом зашли после тренировки навестить своих соколов и, может быть, собраться на охоту; Элиас все не оставлял мысли Гийома выманить из замка и куда-нибудь сплавить.

— Кроме того, не хочу я бегать и врать, как вор какой-нибудь!.. Мне это, признаться, самому надоело. Если меня честно спросят, так я честно отвечу. Ну, будет что-нибудь… Божий там суд или человеческий… Все лучше, чем так!..

— Гийом, ты не понимаешь…

На этих словах и вошел мальчик-паж, черненький, еще более почерневший за лето от загара. Он изрядно вытянулся, скоро уже будет годиться в оруженосцы…

— Эн Гийом! Вас мессен Раймон приказали найти. Говорят, чтобы вы к нему скорее явились, потому что барону угодно поехать с вами на охоту…

— Вдвоем, парень?

— Не могу знать, эн Элиас.

— Ладно. Сейчас.

Друзья переглянулись, прежде чем выйти во двор, под яркое солнце. В глазах Элиаса плясал страх. Гийом был почти что весел.

— Ну что, допрыгался?.. Давай я с тобой пойду.

— Не надо…

— Не дури.

— Я и не дурю. Я хочу, чтобы все по-честному… А кроме того, — в ореховых глазах промелькнуло что-то вроде воспоминания, жалости, стремления… — кроме того, я… ну, в общем, я эн Раймона люблю. Он… ну, он посвятил меня в рыцари, и все такое. Ладно, Лучше-Всех, я пошел… Поохотиться, так поохотиться.

И пока он шел через каменный внутренний дворик, превращенный прямыми, отвесно падающими лучами в колодец жара, — прямой, со спиною как палка — Элиас размашисто перекрестил его в спину.

5. Об охоте двух рыцарей, и о том, как дона Агнесса помогла эн Гийому дамской хитростью

…Они ехали медленно, молча и уже довольно долго. Солнечный свет начинал приобретать столь любимый Гийомом оранжеватый оттенок, и юноша, направляя рыжего коня след в след за черным испанцем своего господина, отстраненно размышлял, почему, если Раймон задумал его убить, он этого до сих пор не сделал. И зачем нужно было называть охотой эту жуткую молчаливую поездку, если ни псов, ни соколов они с собой не взяли, а просто едут через вечереющий хвойный лес, по красным сколам руссильонских скал, один за другим, и на эн Раймоне такая красивая зеленая шапочка с пером, а Гийом в спешке не взял, чем покрыть голову, и легкие волосы, как короткие крылышки, взлетают у него над ушами… (Ударь его, шепнул маленький бес. Ударь его, он везет тебя, чтобы убить. Успей же первым, у тебя есть охотничий кинжал, приблизься и заговори с ним, а потом ударь — вон туда, за ухо, куда падает тень от качающегося пера…)

Гийом расправился с бесом легко, прихлопнув его, как комара. Но Раймон, словно что-то почуяв, обернулся в седле, посмотрел долгим, внимательным темным взглядом. Подбородок старого рыцаря припорошила темная щетина, и выглядел он почему-то очень усталым, едва ли не больным. Под глазами легли темные тени. Гийом почувствовал мгновенный укол стыда перед этим человеком, чье лицо часто всплывало у него в памяти на слово «отец» — стыда за то, что он спит с его женой, за то, что врет ему, за то, что Гийому девятнадцать лет, а Раймон — Бог ты мой, да ведь он же старик… И легкое пламя опалило лицо Гийома еще и потому, что он, Гийом, так ловко, непринужденно сидел в седле, словно гордясь своей дурацкой красотой, и за то, что так удачно на нем сидел зелено-коричневый охотничий костюм…

Но барон заговорил, и голос его был прежний — сама сила, голос, заставляющий виновного трепетать. Вся трепетная, едва ли не стыдливая любовь куда-то мигом девалась, Гийом опять почувствовал себя мальчишкой, сжавшимся в ожидании розги.

— Гийом, мальчик мой… давай-ка поедем рядом. Я хочу тебя кое о чем спросить.

Голос вроде мягкий, но это как меч, обернутый в бархат. Рукой провести — мягко, а ка-ак рубанет…

— Да, мессен.

(Ну же, давай, спрашивай, не тяни. Покончим наконец с этой медленной пыткой. Что ты хочешь знать, черт подери? Хочешь знать, не сплю ли я с твоей женой?..)

— Гийом… Я хочу спросить вас не только как вассала, но и как своего… друга. Почти что приемного сына, Гийом.

— Я, эн Раймон…

Еще немного, и барон Раймон получил бы всю правду, которой он добивался. Слово «сын» сделало свою работу, и Гийом уже открыл было рот, чтобы выложить все начистоту. Барону помешал только он сам: только его свойство, измыслив какой-то план, далее следовать ему до мелочей, идя намеченной дорогой. Кажется, это называется негибкостью разума.

— Так вот, Гийом, скажите мне откровенно, как сказали бы своему родителю: любите ли вы кого-нибудь? Я заметил, что вы выросли, и песни ваши изменились; была ли тому причиною любовь? Я имею в виду, как вы понимаете, не любовь дружескую или сыновнюю, а ту, которая делает юношу — мужчиною…

Лицо Гийома горело, будто он долго тер щеки снегом или жесткой кожаной перчаткою. Лес пошел пятнами — вечнозеленые дубы и длинноиглые душистые сосны кружились, отплясывая по сторонам дороги. Кони шли медленно. Гийомов конь споткнулся о выступающий из земли корень.

— Да, мессен, люблю. Как бы иначе… (сглотнул слюну, душившую изнутри) — как бы я мог тогда петь, если бы не Амор?..