Сердце не камень - [84]

— Что впрочем?

Она выпаливает одним духом:

— Кажется, ты не ограничиваешься малышкой. Ты спишь и с матерью и с дочерью.

Тут я узнаю руку Стефани. Какая дрянь! Она узнала что-то, по крайней мере, унюхала и опережает события! Должно быть, я не сумел скрыть своих чувств. Элоди не отступает:

— Ты не возражаешь? Значит, это правда?

У Элоди сейчас лицо, как у дамы-патронессы, которая отказывается верить, что под небесами может существовать столько порока. Она очень страдает. Она бормочет:

— Это… Это чудовищно! Чудовищно!

Потом переходит на сарказм:

— Вы занимаетесь этим все вместе? Вам нужна кровать по крайней мере в полтора метра шириной. Может быть, мамочка и ее дочка любовно настраивают друг друга, в то время как паша решает, кого он будет ублаготворять первой?

Она начинает злоупотреблять своим положением! Она несчастна, согласен. Из-за меня, знаю. Но это не дает ей права… Она изгоняет меня из своей жизни, что само по себе ужасно, а если вдобавок еще хочет поплясать на моем трупе, увольте, я так не играю.

Молча поднимаюсь и иду к двери. Я считаю, что мы прошли стадию каких бы то ни было формул вежливости, и поэтому не прощаюсь. Но она нагоняет меня именно в тот момент, когда я взялся за лжебронзовую ручку двери. Хватает меня за руку:

— О нет! Ты так просто не отделаешься! Мы еще не закончили.

Мне все это страшно надоело. Хочется поскорее сбежать отсюда, укрыться в своей берлоге и свернуться калачиком со своей болью. А может быть, я напьюсь, так поступают герои у лучших писателей. Пово­рачиваю голову и, не выпуская ручки, спокойно говорю ей через плечо:

— Элоди. Любовь моя. Ты прогоняешь меня, я ухожу. Большей боли ты не сможешь мне причинить. Хватит. Между нами все кончено. Поэтому не вмешивайся в мои дела, прошу тебя.

Она тянет мою руку, хватает ее обеими руками, заставляет меня выпустить ручку двери и повернуться к ней. Элоди сильная женщина, несмот­ря на кажущуюся хрупкость. Она запыхалась. Смотрит на меня с вызовом.

— Эмманюэль. Речь больше не идет обо мне, боли, ревности, горечи и прочем. С этим покончено, пускай, мы об этом больше не говорим. Но речь идет о подлости, которую ты совершаешь по отношению к одной из девочек, которую мне доверили. У меня нет права позволить тебе испортить жизнь этому ребенку, искорежить ее будущее просто потому, что ты, птица на ветке, вовлек ее в легкий и беззаботный мир, полностью оторванный от реальности. Ты ведешь себя безответственно, Эмманюэль, твоя безответственность опасна. Тобой управляет только собственное удовольствие. Или, точнее, твои бесконтрольные, неудержимые порывы. Патологические. Да, патологические. Твоя одержимость сексом, которая распространяется на всех без исключения женщин, носит болезненный характер. Любая проходящая мимо юбка ввергает тебя в транс. Любая принадлежит тебе, безразлично, знает ли она об этом или нет. Она твоя, потому что ты так решил в своем помрачненном сознании или в тех темных закоулках, где вызревают такие вещи..» Она вновь попала на накатанную преподавательскую колею, и пошло-поехало… Я знаю, чего она хочет добиться, и она знает, что я это знаю. Тогда зачем навязывать мне лекцию по психопатологии с разбо­ром трудного случая? И откуда ей известно о моей одержимости любо­вью к женщинам? Я об этом никогда ей не говорил, остерегался ее! Одна только Лизон в курсе, потому что сама обо всем догадалась… И может быть, Женевьева, чьи глаза умеют видеть все… Черт побери, это опять козни Стефани! Этот демон в женском обличье достаточно хитер, что­бы осторожно выведать все у Лизон, слишком доверчивой Лизон, а за­тем сопоставить одно с другим. В любом случае о том, чего она не знает, она догадается, о чем не догадается, придумает сама. Доказательство…

Элоди раздражает меня своей назидательностью. Я не могу сдержать­ся, чтобы не подразнить ее:

— Ладно, Элоди. Если Лизон вновь займется учебой, ты простишь меня?

Элоди розовеет. Ее глаза сверкают. Она торжественно возвещает:

— Если ты сделаешь это, Эмманюэль, я верну тебе свое уважение и дружбу.

— Я буду горд и счастлив этим, поверь. Но скажи, пожалуйста, а с ее матерью я могу продолжать спать? Она ведь уже вышла из школьного возраста.

Пощечину я схлопотал по заслугам! Удар звучит сухо и звонко. Вне­запно я вижу перед собой Крысельду, ненавистную училку. Сквозь зубы она бросает:

— Ты действительно мразь. Издевайся сколько хочешь, я не отступлюсь. Это я делаю для Лизон. Чтобы спасти ее, если успею…

— Из тебя вышел бы славный проповедник, Элоди. Разреши сказать тебе одну вещь. Я инфицировал не только Лизон. Я — настоящая эпиде­мия. Сама твоя информаторша, добродетельная Стефани, приходила ко мне, застала меня в постели и просто-напросто изнасиловала. Ее благородный альтруизм от этого несколько тускнеет, ты не находишь?

Она принимает удар не моргнув глазом. Она понимает, что я не лгу, ибо достаточно знает Стефани.

— Ты все сказал? Считай в таком случае, что я сражаюсь за Лизон и за Стефани, потому что не хочу, чтобы эти маленькие дурочки соперни­чали и наносили друг другу подлые удары ради прекрасных глаз чуть ли не сорокалетнего чокнутого подонка. Пора положить этому конец.