Сердце не камень - [20]

Она показывает мне раковину, вот здесь. Раковина изящная, с позо­лотой на кранах, но в меру, как раз столько, сколько нужно.

— Ладно, спокойной ночи.

Я корчу ей тигриную улыбку:

— Иди трахайся со своим!

— Сегодня как раз нет. Не тот день.

Она смеется. Ее смех…

Она ушла.

О, боже, я опять адски возбудился! Совершенно диким образом оторва­ли от дела в самом пылу, а теперь Агата, моя негасимая любовь, которая пронесла свои прелести у меня под самым носом и спокойно удалилась с ними, поди узнай куда, поди узнай к кому… И чувствовать ее присутствие здесь, совсем рядом, за одной или двумя тоненькими перегородками… Что за дурацкая идея прийти сюда! Собственно говоря, у меня не было никаких определенных намерений, я был невинен как ягненок, но все же в самой глубине души, в самой глубине… Так мне и надо! Ладно, хватит об этом.

Я споласкиваю лицо холодной водой, ковер тоже получает свою долю, а мне наплевать, я становлюсь хамом, когда у меня сексуальная фрустрация, я вытираюсь, и затем самое важное: найти для себя какую-нибудь книжку. Я не способен заснуть, если не почитаю. И вовсе не что попало. Главное, чтобы мне было интересно. Я замечаю маленький шкафчик из желтого полированного дерева, должно быть дикой вишни или что-то вроде, с зарешеченными дверцами, за которыми мне подмигивают потускневшей позолотой корешки старых переплетов. Удивительно будет найти там Сан-Антонио, например. Я открываю, шкафчик не заперт. Сан-Антонио нет, но зато между проповедями Флешье и речами Боссюэ — иди сюда, старина, — я вылавливаю роскошного Монтеня издания восемнадцатого века, не знаю, раритет это или нет, презираю собирание книг, как любое коллекционирование, но люблю запах старой бумаги, четкие черные буквы, набранные вручную…

Я, должно быть, отключился, уронив Монтеня на живот.

Уж и не знаю, в каком беспокойном сне я барахтался, я забываю свои сны сразу же по пробуждении, но в самом конце дело происходило в каком-то месте, где жарили кофе, в этом я уверен. Я открываю глаза, кофе здесь, у меня под носом, в старой чашке, разрисованной крупными цветами, времен детства Агаты, на подносе с ножками, по соседству с двумя хрустящими тостами, обильно намазанными маслом. Она такая, Агата. Вот и она сама.

— Так и знала, что запах тебя разбудит! Поторопись, пожалуйста. Я почти опоздала.

Она врач квартала. "Генералист", как надо говорить сейчас, если не хочешь, чтобы тебя засмеяли. Ей надоела больница, она открыла многопрофильный кабинет вместе с друзьями. Она работает как лошадь, а здоровье у нее как у быка. Дела идут хорошо.

Она выходит из спальни этой своей походкой животом вперед, прогнувшись назад, как манекенщицы, представляющие коллекции по телевизору, или как владелицы замков в высоких головных уборах на миниатюрах пятнадцатого века. Но ее случай — последствие рахита, и это восхитительно. Только Агата может из рахита сделать что-то восхитительное.

Как же я проголодался! Я заглатываю тартинки как волк. Агата возвращается, когда я ставлю чашку обратно. Она нагибается, чтобы убрать поднос. О боже мой, этот запах свежевымытой Агаты! Эта легкая испарина, появляющаяся после душа и вытирания, невинный аромат которой поднимается невидимым облачком, зовущим к насилию, из открытого ворота ее скромной блузки… Агата терпеть не может духи, это весь­ма кстати: я тоже их не переношу. Агата хорошо пахнет. Духи, это для тех, кто воняет и не знает при этом, что духи заставляют их вонять по- другому и намного сильнее. Ну вот, я опять разволновался, как накануне вечером. Мелкий пушок на затылке доканывает меня: я жадно целую ее в белую шею. Она ожидала этого и даже не вздрагивает, распрямляется, унося поднос, смотрит на меня, качает головой, цокает языком, снисходительная, несгибаемая. Говорит мне:

— Слишком поздно для душа. Только умойся под краном. Поторопись.

Даже под краном не буду умываться, нет! Я одеваюсь без умывания, прямо на пижаму. Я дуюсь. Она предлагает подвезти. Я говорю "нет!". Мы спускаемся вместе. Внизу я спрашиваю:

— Малышка уже ушла?

— Давно уже.

— Ты должна была меня разбудить. Я бы хоть поцеловал ее.

— Только не говори мне, что этого тебе так не хватает!

— Превосходно! Я все-таки не совсем чудовище, к твоему сведению.

— Чудовище, нет. Скажем так, ты к ней безразличен. Тебе все реже и реже хочется ее видеть…

— Чтобы она не путалась у меня под ногами, совершенно согласен. Но это не мешает испытывать чувства.

Она встряхивает головой, хочет ответить, пожимает плечами, улыбается:

— Пока, до того дня, когда тебе опять придется туго. Только постарайся попасть так же удачно, как вчера.

— Да. Мне повезло. Мне всегда везет. Привет!

— Привет!

Она не сказала "бай!". Агата знает, что надо сказать и чего не надо говорить и кому.

Когда я выхожу из лифта, где-то надрываясь, лает собака. Я вставляю ключ в замок, лай превращается в истерику. Наконец до меня доходит: ее пес, черт побери! Значит, она все еще здесь. И кошки. Я толкаю дверь. Она там, вцепилась в ошейник Саша, который давится от ярости и хочет наброситься на меня.

Она потрудилась. Сделала то, что я, честно говоря, считал невозможным, то, что обещал себе сделать однажды, сам не очень-то в это веря. Она прибрала горы книг, составила их в ровные стопки, освободила проходы, перекрестки и даже площади! Диван-кровать установлен в положение "диван", этого не случалось с тех пор, как… черт побери, с тех пор как здесь нет Агаты, чтобы это делать. Она извиняется: