Сердце моего Марата - [125]

Увидя уже знакомую ей посетительницу, Симонна чуть побледнела и спросила, что ей нужно.

Девушка уверенным тоном потребовала, чтобы ее пропустили к Марату.

Симонна пожала плечами:

— Но надо, по крайней мере, спросить, может ли он вас принять!

Поскольку Пилле, уходя, не закрыл дверь ванной, Марат услышал эти слова и крикнул:

— Могу, конечно, могу! Пропустите ее!..

Симонна провела посетительницу через столовую и плотно закрыла за ней дверь.

Прошло около четверти часа.

Симонна продолжала размешивать лекарство. У нее вдруг вырвался возглас:

— И что можно делать там так долго!.. Я улыбнулся:

— Ревнуешь?..

Симонна вспыхнула:

— Этого уж я от тебя не ожидала, Жан. Подобная шутка выглядит кощунством…

Я и сам понимал, что шутка не очень удачная. Я хотел было извиниться перед Симонной, но в это время она, рискнув нарушить беседу, вошла к Марату, чтобы спросить, довольно ли глины на одну порцию. Я слышал, что Марат ответил утвердительно.

Выйдя из ванной и снова закрыв дверь, Симонна направилась в кухню, чтобы поставить на стол тарелку. Но едва она успела это сделать, как из ванной раздался какой-то звук, похожий не то на бульканье, не то на хриплое рыдание.

Затем отчаянный, нечеловеческий голос закричал:

— Ко мне, мой друг!..

Это был конец.

Глава 24

Вероятно, отец мой был прав: напрасно я занялся медициной.

Я, конечно, неплохой хирург-практик, но никаких Америк в своей специальности не открою — я не Дезо и не Дешан.

Чем заметнее ускоряется бег времени, чем быстрее проходят годы, тем явственнее охладеваю я к хирургии; и если бы не нужда в хлебе насущном, ей-богу, давно бы расстался с ней.

А между тем у меня есть иная, возрастающая страсть: уже много лет, начиная со встречи с милым старичком Госленом, я поклоняюсь музе Клио…

Даже читая произведения литературы, я смотрю на них взглядом историка. Листая труды кое-кого из моих современников, скажем Ретифа или Мерсье, претендующих на внимание будущих поколений, я удивляюсь, как мало использовали эти писатели свои возможности очевидцев и участников.

Поэтому-то я и рассказал вам, мой любезный читатель, много такого, что на первый взгляд может показаться не строго обязательным для создания образа Марата, но без чего не будут понятны условия, в которых мой друг действовал, и, главное, чего вы сами не увидите никогда.

Поэтому-то сейчас мне и хочется рассказать о той, вокруг которой сложилось уже в мое время так много легенд, что подлинный ее облик, равно как и истинные причины ее поступка, совершенно в них растворился. Эти легенды освещают ее фигуру ложным светом мифического и бескорыстного героизма.

Должен заметить, что преступление Шарлотты Корде ошеломило обывателей Франции девяносто третьего года.

Эта молодая девушка, связанная родством с великим Корнелем, получившая религиозное воспитание, явилась в Париж с обдуманным намерением убить человека и совершила убийство хладнокровно и без колебаний, а потом так же бестрепетно встретила ужасную смерть, которую мужественно ждала целых три дня. Не превосходит ли это Цинпу и не бледнеет ли перед этим поступок Брута?.. Так полагал несчастный Адан Люкс[14], так думали и многие другие; во всяком случае, в результате деяния Шарлотты Корде у нас чуть ли не возник культ убийства. После революции поэты воспевали ее; имя ее сделалось синонимом героини, ее преступление вдохновило многих артистов, живописцев и скульпторов; и если статуя ее до сих пор не воздвигнута на одной из наших площадей, то только потому, что каждая новая власть опасается сделать это официально, ибо убийство всегда остается убийством, и канонизировать его — значит рисковать собственной шкурой перед клинком злоумышленника…

Должен признаться, что она поразила и меня.

Сколь ни сильно было мое личное горе, как ни раздирала меня естественная ненависть к ней, отнявшей жизнь у самого близкого мне человека, я не мог, не изумляясь, смотреть на то олимпийское спокойствие, ту нарочитую бесчувственность, которые она старалась придать каждому своему движению и слову.

Она была величественна, когда на один из вопросов Фукье-Тенвиля ответила: «Чудовище, он принимает меня за убийцу!» Она внушала трепет, когда заявила: «Мне не понадобилось ненависти других, достаточно было моей собственной». Она казалась необычной, когда, желая отблагодарить адвоката, поручила ему заплатить свои маленькие тюремные долги. Она, впрочем, необычна во всем: в бесстрашии перед эшафотом, в своих письмах, в своей ясной и простой манере держаться перед судьями. Я думаю, что, если бы ее предок Корнель написал для нее роль, он при всем своем гении не смог бы придумать таких речей и жестов, которыми она щеголяла перед зрителями.

В чем же тут дело? Откуда в этой преступнице столько самоуверенности и твердости, которых не смогла поколебать даже рука палача?..

Меня сразу насторожила одна подробность.

При аресте Шарлотты у нее нашли спрятанные на груди две бумаги, сколотые булавкой. Одна из них была довольно выспренным обращением к французскому народу, другая — выпиской из метрического свидетельства. Что побудило убийцу, идущую на свое черное дело, запастись этим последним документом? Только одно: боязнь остаться неизвестной, в случае если бы народ расправился с ней на месте преступления.