Сердце мастера - [72]

Не в силах произнести ни слова, Оливия кивнула.

– Вебер в то время только заканчивал учебу в Школе изящных искусств. Октав Монтравель был его идолом: Вебер долгое время пытался подражать стилю этого мастера. Но в сороковые он отошел от античной эстетики, выработав собственную манеру. Она очень нравилась фюреру: Вебер моделировал «нового человека» – идеальную особь, которую мечтали вывести нацисты.

– А вы не знаете, были ли в личном собрании Вебера скульптуры или картины Монтравеля?

– К сожалению, таких подробностей я помнить не могу. Но точно знаю, что ему принадлежали полотна Пикассо, Леже, Шагала… Ведь работы модернистов могли себе позволить в то время очень немногие – только лица с особым статусом обладали предметами «дегенеративного» искусства. Но потом все они пошли с молотка: слава Вебера начала меркнуть. Его не приглашали больше участвовать в выставках, никто не покупал его скульптур… Чтобы прокормиться, он продавал одну за одной вещи из своей коллекции. Время от времени скульптор зарабатывал написанием портретов богатых греческих фабрикантов и бизнесменов: он умел героизировать внешность, скрывая недостатки. Людям это нравилось…

– А работы импрессионистов из залов Жё-де-Пом могли оказаться в его собрании?

– Вебер рассказывал мне во время интервью, как он сопровождал в тысяча девятьсот сорок четвертом руководителей рейха во время их визита в музей. Те выбирали картины для себя и охотно прислушивались к его советам… В знак благодарности ему предложили взять несколько понравившихся работ. Кое-какую мелочь из предметов собственной коллекции он обменял перед самой отправкой на полюбившихся ему импрессионистов. И правильно сделал! Они со временем набрали в цене и обеспечили скульптору безбедную старость.

Оливия постучала в задумчивости ручкой по раскрытому блокноту: этим самым путем к Веберу могло попасть и конфискованное полотно Лебаска, которое всплыло на недавних женевских торгах…

– Ну, а его дети? – продолжила она. – Они до сих пор живут в Греции?

– Нет. У Вебера был единственный сын. После смерти отца он продал его дом со всем содержимым и перебрался в Аргентину: там его фамилия никому и ни о чем не говорит.

– Герр Штакельберг… а вы, случайно, не знаете, кому сейчас принадлежит их дом?

Биограф с сожалением покачал головой.

– Увы… Это была чудесная вилла на берегу моря! Вебер разбил там восхитительный сад. Я был там однажды – много лет назад, когда скульптор был еще жив. Правда, с ним в тот момент уже очень трудно было вести беседу: к восьмидесяти годам Вебер совершенно потерял рассудок. Он практически не спал, бродил по саду, придирчиво разглядывая собственные скульптуры. Потом надолго запирался в мастерской, в ней же и дремал урывками, свернувшись зародышем на голой скамье. В последние годы он ваял одну и ту же статую – молодую обнаженную женщину. Сотни раз ее уничтожал и начинал все сначала. С близкими Вебер почти не разговаривал, лишь бормотал себе под нос какую-то бессмыслицу… что-то там про «реку времени».

– Похоже, я знаю, где расположена его вилла… – Оливия произнесла тягучее, как сливочная нуга, греческое название.

– А вы очень хорошо подготовились! – заметил Штакельберг. – Именно в Итее проходила когда-то свадьба скульптора… Туда он впоследствии и перебрался со своей женой Пенелопой.

Немного помолчав, Штакельберг веско добавил:

– Господин Лаврофф в нашей телефонной беседе сообщил, что вы работаете над курсовой, посвященной искусству двадцатого века. Что ж, действительно было бы несправедливо не упомянуть о творчестве великого баварца! Я рад, что вы отдаете должное его гению, мадмуазель. Вот увидите – мода на монументализм обязательно вернется. История совершит эволюционный виток и появится новый диктатор, которому захочется увековечить в камне свой триумф!

XXXV Река времени

В этот приезд они решили остановиться в непритязательном семейном отеле на севере Афин – в том самом квартале, где прошло ее детство.

За минувшие годы здесь ничего не изменилось: все так же на окраине пыльной дороги стояли грузовики с нагревшимися на солнце апельсинами, также пестрели бело-синие скатерки придорожных таверн, также скучали в тени на плетеных стульчиках загорелые деды, потягивая ледяной фраппе и перелистывая свежие газеты… А где-то вдалеке гудел призывно церковный колокол, заглушаемый звуком тарахтящего экскаватора и неразборчивыми криками рабочих…

Оставив вещи в номере, Оливия дошла пешком до того места, где они жили когда-то с мамой, отцом и бабушкой Софией. Их старого дома давно уже не было – он сгорел дотла во время одного из лесных пожаров. Землю продали, и на эти деньги мама устроила ее в пансион при известной хореографической школе в Париже – беззаботное карамельно-цитрусовое детство на этом закончилось.

После отъезда Оливии мама продолжала снимать квартирку в Афинах, преподавая в Академии танца имени Марьяниной. А на лето перебиралась к отцу на Корфу: тот с возрастом требовал все большего внимания, часто болел, страшно чудил и навещать Оливию в другой стране был уже не в состоянии.

Время от времени дочь бросала все дела и приезжала к родителям сама.