Сердце капитана - [4]

На раскопе сонное запустение. Экскаваторщик что-то там ковыряет, Шельма считает бабочек на кружевных трусиках на балконе, рабочие под навесом растаскивают миллиметровую бумагу на самокрутки и болтают:

— И правда, пусто здесь как на кладбище. Ничего не найдем.

— Да ладно! Платят — и хорошо.

— Это тебе хорошо. А мне находить интересно.

— Да ладно вам! — вклиниваюсь в разговор. — Не бывает так, чтобы ничего не откапывали. Раскоп ведь такое дело — если долго копать на одном месте, что-то непременно найдешь.

— Ага. Если материк через полметра не полезет.

— Тьфу! Плюнь! Типун тебе на язык…

Материк — это толстый слой глины кирпичного цвета. С откапыванием материка заканчивается работа, потому что ниже лежат только кости мамонтов и каменные наконечники стрел, а мы этим не занимаемся. Наша специализация — с шестого по восемнадцатый век. Другие эпохи начальство почему-то не интересуют.

— А вообще, черт его знает. Предки тоже не дураки были — если место им чем-то не нравилось, они могли туда даже срать не ходить.

— Чем же оно им не нравилось? Вон — речка, обрыв такой красивый… Чайки откуда-то прилетели…

— Не знаю, я насильник, а не предок. Только речка раньше считалась чем-то вроде дороги в мир мертвых, а крутые откосы — чем-то вроде трамплина в небо. Это ещё до крещения Руси.

— Ишь ты! Как по-писаному шпарит!

— И вообще, древние славяне считали всю природу вокруг живой. Не только вездесущий цикл — посев-прополка-сбор, но и реки, и поля, и лес, и даже каждый отдельно взятый пень. Предки поклонялись рекам, ручьям и священным деревьям, приносили им жертвы и даже гадали о будущем.

— Гонишь. Я читал, что древние славяне поклонялись десятку языческих богов и ставили деревянных идолов.

— Нет, не гонит. Помимо высшего пантеона были еще так называемые низшие духи — водяные, упыри, вилы, подпольники, мары, жареницы, кудельницы…

— Ни фига себе!

— …мавки, лоскотухи, боровики, да и много других. А вообще низшие духи назывались кромешниками.

У меня возникло странное чувство, будто мы — древние славяне, сидим ночью возле стреляющего искрами костра и верим, что все вокруг — живое. К месту здесь был и навес, и сложенные неподалеку лопаты, и стихотворение, вдруг пришедшее на ум кому-то из макрушников:

Я люблю кладбищенской сторожки

Нежилой, пугающий уют,

Дальний звон и с крестиками ложки,

В чьей резьбе заклятия живут.

Зорькой тишь, гармонику в потемки,

Дым овина, в росах коноплю…

Подивятся дальние потомки

Моему безбрежному «люблю»…

— Это еще что?

— Клюев. Великий русский поэт.

— Я думал, великий русский поэт — это Пушкин.

— А я вообще не знал, что ты любишь стихи.

— Многого ты не знал. Я раньше в музее работал.

— А сейчас?

— Что сейчас? Сейчас с тобой пиво пью, с идиотом. Глупый вопрос.

Вылезшее из-за туч солнце, наконец, согрело меня, и я заснул под тихую перебранку макрушников и гул экскаватора.

Когда я меня разбудили, экскаватор уже не гудел. Его вообще не было видно. Зато в глаза бросался недокопанный участок земли, возле которого суетился Шельма с лаборантами. Насильники, макрушники и кидалы разбирали инструменты.

— А где «белорус»?

— Вишь ты, какая история, — сказал бывший музейный работник. — Вдруг, откуда ни возьмись, приезжают менты. Сразу к экскаватору. «Ты сколько на нем работаешь?» — у мужика спрашивают. Тот говорит, мол, три года. А они: «Так он уже два года в угоне!»

— Да ну!

— Вот и он им так сказал. А менты повязали мужика, забрали экскаватор и уехали выяснять отношения.

Он выбрал из кучи кирку и вручил ее мне.

— Правильно говорят — место несчастливое. Эх, твою ядрену мать, вместе с духами озер, рек и упырями-гаишниками! Пошли работать, спать будешь дома.

Спать — это вряд ли. Спать я не могу. Хотя… Сегодня пятница? Значит, есть шанс выспаться без кошмаров.

И мы пошли к раскопу — ковырять лопатами и кирками эту неподатливую сухую массу, которую древние ошибочно назвали «мать-сыра земля».

СТИРМИНАТОР

Каждую пятницу, ближе к ужину, ко мне заходит мой коллега с пачкой пельменей. Пельмени дешевые и их много, а чувака зовут Галилей. И не думайте, что мать его была не в себе, просто прозвище Галилей ему больше идет. Он умный, добрый, большой и жирный, как якодзуна.

И не подумайте, что Галилей как-то связан с моей работой. Он мой коллега по совершенно другой причине.

Мы с ним бухаем.

Вот он варит эти питательные пельмени, от вида которых мне становится как никогда паскудно, я тем временем разливаю, мы чокаемся. Вода кипит, он солит, я разливаю, мы морщимся и закуриваем. Пельмени развариваются, мы терзаем гитару и наливаем, и снова наливаем, и опять наливаем.

Потом тщательно отскребаем поджаристые пельмени от стенок кастрюли.

Галилей настоящий друг. Он может выпить столько, сколько тебе нужно, чтобы проблеваться, отрубиться и нормально выспаться хотя бы раз в неделю.

Но вечер еще впереди. Я складываю грязное белье в сумку, мы берем в ларьке портвейн и едем к нему в общагу на другой конец города. Подальше отсюда. Потому что там есть жизнь. Там есть деревенское сало, есть душ, и нет никаких животных. И еще там есть стиральная машина. Автоматический «Индезит».

Галилей ласково зовет ее Стирминатор.