Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо - [7]

Неслучайно, пожалуй, что мы часто наблюдаем это на примере особенно утончённых вещей. К ним относится пена, благодаря ей шампанское занимает особое место среди вин. Ещё к ним относится спор о том, чем же, собственно, замечательны устрицы, и он будет оставаться неразрешённым до тех пор, пока мы не привлечём тактильное чувство. Вкус вынуждают перешагнуть его границы, и он воздает сторицей, когда ему приходит на помощь капля лимонного сока. Подобным же образом кёльнская вода кажется многим скорее освежающим напитком, нежели духами, и оттого-то к ней охотно добавляют каплю мускуса.

Барон Ферст в своей «Гастрософии» замечает, что особенно вкусны именно те вещи, которые пребывают на грани природных царств. Это замечание справедливо в той мере, в какой мы касаемся предельных случаев, то есть «вообще несъедобных вещей». Их более тонкая и скрытая прелесть предполагает более мощную инструментовку тактильного чувства, и бывают случаи, когда оно почти всецело берет на себя роль вкуса.

Вообще, тактильное чувство, из которого выводимы все остальные чувства, играет особую роль в познании. Подобно тому, как, лишившись понятий, мы снова и снова вынуждены прибегать к созерцанию, так и в случае различных восприятий мы непосредственно обращаемся к тактильному чувству. Оттого-то нам нравится касаться кончиками пальцев новых, редких и ценных вещей — это столь же наивный, сколь и культивированный жест.

Но вернёмся к стереоскопии. Она схватывает вещи внутренними щипцами. То, что здесь задействовано только одно чувство, которое как бы раздваивается, придаёт хватке немалое изящество. Истинный язык, язык поэта, отличают слова и образы, схваченные именно так: слова, давно известные нам, распускаются подобно цветам, и кажется, будто из них струится чистое сияние, красочная музыка. Таково звучание потаённой гармонии, об истоке которой Ангелус Силезиус говорит:

Die Sinne sind im Geist all ein Sinn und Gebrauch:

Wer Gott beschaut, der schmeckt, fühlt, riecht und hört ihn auch.[3]

Любое стереоскопическое восприятие вызывает нечто похожее на обморок, когда чувственное впечатление, обращённое к нам сначала своей поверхностью, вдруг раскрывает свою глубину. От удивления мы резко переходим к восторгу, и этот великолепный скачёк вызывает потрясение, которое подтверждает нашу догадку — мы чувствуем, как игра чувств внезапно приходит в движение, словно таинственная вуаль, словно чудесный занавес.

На этом столе нет ни единого яства, не приправленного хотя бы одной крупицей вечности.

Петля

Лейпциг

…Нигромонтан ввёл меня и в методику — это был превосходный учитель, о котором у меня, к сожалению, сохранились лишь смутные воспоминания. Объяснить это можно тем, что он любил заметать за собой следы подобно зверю, живущему в лесной чаще. Однако сравнение неудачно; более точным было бы сравнение с лучом, который высвечивает потаённое, оставаясь невидимым.

Лишь когда у меня радостно на сердце, когда внутренний барометр показывает прекрасную погоду, мне на память приходят некоторые его черты, впрочем, даже тогда они кажутся знаками давно забытого письма. Я тщетно пытаюсь вернуться в мыслях к нашим беседам, как нередко пытаются вспомнить давно минувшие школьные годы. Стоит мне только углубиться в прошлое, как тут же начинаются удивительные головоломки. Например, я отчётливо помню, что он жил на третьем этаже одного доходного дома в Брауншвейге, который высился над тенистыми садами недалеко от Окера. В квартале то тут, то там встречались груды строительного мусора, по оградам вился горько-сладкий паслён, а на самих грудах желтел дикий овёс и высились, колышимые вечерним ветром, белые чашечки дурмана. Шагая по узким улочкам, я слушал пение дроздов, корольков и крапивников, которые сопровождали меня, перелетая с куста на куст. Здесь не было ни фонарей, ни указателей улиц, поэтому я постоянно сбивался с пути. Теперь эти блуждания сплетаются в моей памяти в один большой лабиринт, и мне почти начинает казаться, будто Нигромонтан жил на одном из островов какого-то архипелага, к которому не мог приблизиться ни один корабль, поскольку такое отклонение от курса не входило ни в какие расчёты.

Сейчас мне вспоминается, что однажды речь зашла о противоположных полюсах магнитной горы, о духовных центрах, обладающих такой отталкивающей силой, что для обычного чувства они казались ещё более далекими и таинственными, чем обратная сторона Луны. Это случилось на его лекции о металогических фигурах, где, в частности, шла речь о «петле». Под петлёй он понимал высшее умение преодолевать эмпирические обстоятельства. Так, мир представлялся ему залом, где множество дверей, которыми пользуется каждый, и лишь несколько дверей, видных немногим. Подобно тому, как в замках при появлении князей обычно отворяют особые, как правило, запертые ворота, так и перед духовной властью великого человека раскрываются незримые двери. Они подобны стыкам в грубой конструкции мира, проскользнуть сквозь них может лишь тот, кто обладает тонким мастерством, — и все, кто проходит сквозь них, отмечены тайными знаками.

Кто умеет описать петлю, наслаждается великолепным штилем одиночества в центре гигантских городов, в стремительном вихре жизни. Он проникает в изолированные покои, где над ним не властна сила тяготения, где он неуязвим перед выпадами эпохи. Здесь легче думать: в одно неуловимое мгновение дух пожинает плоды, которых ему не собрать за долгие годы работы. Исчезает различие между настоящим, прошлым и будущим. Суждение становится благотворным, как яркое пламя, не омрачённое никакими страданиями. Здесь человек находит нужную меру, с каковой соизмеряет себя, когда стоит на распутье.