Сердце и камень - [2]
Савочка составил под новые ворота чемоданы, хотел их внести во двор, да Федор попросил оставить здесь.
Долгую-долгую минуту стоял он у родного дома. Как каждый, кто возвращается после далекой и трудной дороги, он искал здесь свои следы. И грустью наполнилось сердце: заросли эти следы густым бурьяном, затоптали их молодые ноги. Когда мы веселы и счастливы, то забываем отчий дом. Но стоит нам повстречаться с бедой, почувствовать усталость, сбить ноги на дальних дорогах, мы всегда, где бы ни были, куда бы ни ходили, возвращаемся домой.
Во дворе Федора встретили громким гоготаньем гуси. Они летели от хлева к воротам, прямо под ноги. На их крик вышел из хлева отец с рубанком в руках.
— Федя!.. — И рубанок выпал из рук. — Одарка, Одарка, погляди, кто к нам!.. Федя!..
Вышла на порог баба Одарка. Федору она — мачеха. Вытерла фартуком руки, не зная, как ей держаться. Да и сам отец, казалось, растерялся. А может, Федору это показалось. С чего бы отцу перед ним испытывать неловкость? За свои слезы, за свою горькую жизнь, что развеяла по свету еще малолетних его сыновей? Его ли в том вина, что двое из троих почти не знали отцовской хаты?
— Одарка, беги разбуди Василя...
— Не надо... — Федор не знал, как ему называть свою мачеху... — Одарка Юхимовна, пускай Василь спит. А вы, тату, внесите в хату чемоданы.
Но из хаты Василя уже послышался какой-то шум. Звякнула задвижка, и на пороге появился Василь. В белой нижней сорочке, заправленной в галифе, в тапочках на босу ногу. Правый рукав свисал от плеча.
Брат сошел с крыльца, перешагнул низенький плетень, отделявший его усадьбу от отцовой.
— Здоров, здоров, поломанный Кущ![1] — протянул он цепкую жилистую руку, — никогда не скажешь, что бухгалтер.
И Федор вспомнил: вот так здоровался с ним Василь в сорок пятом году. Федор крепко сжал руку брата, словно в тиски взял. Когда они разжали пальцы, Василь подул на руку, весело сказал:
— Ого, крепкий!.. Я вижу, и тебя бурелом покрутил. Да не скрутить ему Кущей. Корни глубоко в землю идут!
«Счастливые Кущи», — говорили тогда в селе. Да, они были счастливы. Все три сына вышли живыми из огневого смерча. Они принесли с войны одиннадцать орденов, пятнадцать медалей, две пули и три осколка. Ордена и медали весело позвякивали на груди, когда они дружно садились к столу. Федор тогда погостил дома полтора месяца и, вытоптав прощальной «Метелицей» траву перед отцовским порогом, проложил свою тропу на Воcток. Там, в уютной комнате, окна которой глядели на холодную сибирскую реку, стоял его конструкторский стол. Тропа старшего брата, Никодима, тоже вела прочь от отцовского порога, на завод в Запорожье, где он работал и до войны. В ветхом жилище отца остался один Василь.
Однако на этот раз Василь ничего не сказал про бурелом, про корни.
— Так-так... — откликнулся он каким-то своим мыслям и, как бы раздумывая, спросил: — Насовсем?
— Насовсем!
— Что ж, хорошо. Гуляй! У нас тут природа — хоть стихи пиши. А можно и повесть.
— Я уже свою написал.
— Ну, тогда покупай удочки. Ты, может, у меня поселишься? Отведем с Липой тебе светличку...
Федор окинул взглядом завидную Василеву хату, а потом оглянулся на отцову. Она — словно старец-калека. Согнулась, припала к самой земле, будто стеснялась взглянуть своими приземистыми окнами в светлые, ясные — Василевой.
— А батька почему не забрал? — Федор пристально посмотрел Василю в глаза.
Тот не отвел взгляда.
— Не хочет — и баста! «Тут, — говорит, — я родился, тут и умру». Да тебе уже не понять этого. Для вас в городах — музеи, галереи, а для него тут и галерея и история вся. Он в ней и отца и мать видит. И нас с тобой малышами...
Они стояли друг перед другом — высокие, статные. Только Федор чуть повыше да лицо крупнее. Крутой подбородок, большие, резко очерченные губы. От них, наискось, — глубокие черточки, морщины. У Василя глаза синие, как Удай в солнечную погоду, у Федора темные, как Удай в ненастье. По этим глазам узнавали в селе Кущеву породу. Дед Лука, совсем низенький, подле них издали казался подростком. Это от матери унаследовали сыновья свой рост, а от отца — глаза и брови.
Попозже сошлись родичи. В селе, да еще в воскресенье, слух о новом человеке летит быстро. Женщины принесли в узелках пирожки, коржики, мужчины — правда, их было немного — явились с бутылками в карманах. Пили «московскую», пили крепкий, со свекольным духом самогон. Гости входили и выходили один за другим. И когда, наконец, Федор собрался вылезать из-за стола, на улице загромыхала и остановилась под окнами повозка. В хату вошел еще один родственник Федора: его двоюродный брат Павло Турчин.
Федор обрадовался ему больше, чем другим.
— А ты каким же ветром? В отпуску? — спросил он после приветствий.
— Суховеем. Я в селе уже четвертый год. Председательствую в колхозе.
— Сам из мягкого кресла встал?
— Потом... Суховеем, говорю же.
Гость повесил на гвоздь кепку и выбил пробку из бутылки.
Федор и Павло вместе в один день взяли в руки пастушьи кнуты, в один день надели школьные сумки. Они и дальше не порывали дружбу: Никодим, старший, удирал от Федора, а от меньшего, Василя, удирали Федор с Павлом. Федор частенько и ночевал у Турчиных. Забирались они вместе с Павлом на печь и шептались там допоздна. Но потом их дороги разошлись. Павло закончил сельскохозяйственный институт, работал в областном отделе сельского хозяйства, затем — в облисполкоме, где занимал немалый пост. А сейчас вот... суховеем. Значит, приехал в село не по своей воле.
