Сердце бури - [13]

– Ничего, – быстро сказал Эдвард. – Кстати, ты прекрасно выглядишь.

Агата с сомнением оглядела свое старое малиновое платье с невероятно облезлыми кружевами, и Эдвард поспешно прибавил:

– Да, отличное платье. Принадлежало матери твоего отца, верно? А до этого ее матери. Он подарил его тебе на шестнадцатилетие, как раз перед тем, как его убили. Хороший человек был твой отец. Помню, над тобой тогда из-за платья смеялись другие девушки – кружева ценная штука, надо было вашей семье получше их хранить, а так их моль съела еще в прошлом веке. А твой отец сказал, что его мать была самой красивой женщиной во дворце и с гордостью носила это платье, ведь женщины вашего рода не боятся быть смешными, потому что они храбрее всех.

Агата слушала его с широко раскрытыми глазами, и Генри услышал, как Джетт еле слышно пробормотал: «И кто еще тут ловкач без стыда и совести?» Тем временем Агата, вынув из сумки пустую табличку и кусок угля, торопливо нацарапала:

«Откуда ты все это знаешь? Ты десять лет бродил, как призрак, и ни с кем не разговаривал».

– Я следил, – со значением сказал Эдвард. – Следил за всеми. Иногда вы меня не замечаете, а я тут как тут. Поверь, я это умею.

– Буду теперь проверять каждый угол, заходя в комнату, – вставил Джетт.

– Ты действительно не боишься, что я прикажу тебя наказать за то, как ты разговариваешь с наследником престола? – уточнил Эдвард.

Джетт помотал головой и уселся на ковер у ног Агаты.

– Не. Мы теперь все будем жить долго и счастливо. Вы больше не выглядите как злобный, высокомерный козел. А ты, Генри, по сравнению с нашей первой встречей стал просто мастером веселья и душой компании. Олдус Прайд обрел дар летописца в ту эпоху, когда есть о чем писать. Придурок по имени Симон, за которого тебя, Агата, хотели выдать, затерялся на просторах королевства. Великий Барс пережил потерю силы и, как это ни странно звучит, умильно сопит в этой кроватке, – его, кажется, и барабанный бой не разбудил бы. В общем, если кто-то ждал счастливого финала, он именно сейчас. – Джетт запрокинул голову, чтобы увидеть Агату, и расплылся в такой улыбке, что она, кажется, действительно достигла ушей. – Кстати, моя мать меня вспомнила. Можно, я тебе расскажу, как было дело?

Агата кивнула. Вид у нее был растроганный, и Джетт торжествующе повернулся к Эдварду:

– А вы, ребята, валяйте, переставляйте деревяшки дальше.

– Это шахматы. Игра для умных, – запальчиво сказал Эдвард, но послушно опустился в кресло: то ли речь Джетта и на него произвела впечатление, то ли ему просто надоело спорить.

Пару минут Эдвард задумчиво барабанил пальцами по столу, а потом передвинул ладью – башенку с зубцами.

– Тебе шах, отбивайся, – довольным голосом сообщил он.

И Генри попытался отбиться, но с каждым ходом думать нужно было все сильнее, а положение его команды белых фигурок становилось все хуже. Четверть часа спустя Генри вдруг обнаружил, что не играет, а полулежит в кресле, размышляя над ходом, которого и вспомнить-то не может.

«Сейчас засну», – подумал он, и в голове у него стало спокойно и тихо.

Когда он открыл глаза, освещение в комнате было каким-то бледным, и в первую секунду Генри испугался, что проспал очередную беду, но, взглянув на часы и в окно, сообразил, что все как раз наоборот. Неестественно яркой луны в небе больше не было, только солнце – по-зимнему бледное, каким ему и положено быть в это время года в девять часов утра. От облегчения Генри едва не засмеялся. Все были правы: то ли Хью понял, что хватит валять дурака, то ли правда как-то лишился своих внезапных способностей, – вдруг все как-то само устроилось? И тогда можно целыми днями играть в шахматы, болтать с Джеттом, читать книги, кататься на лошадях, выбирать себе комнату, есть и спать, делать все, что захочется, и главное – больше никогда, никогда не быть одному.

Агата стояла у окна, обхватив себя за плечи, и Генри подошел к ней. Она подскочила, и Генри запоздало вспомнил, что он не на охоте и бесшумно подкрадываться было не обязательно.

– И кто из них тебе больше нравится? – спросил Генри.

Хорошее настроение переполняло его, покалывало изнутри, и так хотелось болтать о чем-нибудь приятном, не связанном с бесконечной силой, огнем или опасностью. Впрочем, Агата его порыва не оценила – она посмотрела на спящих Эдварда и Джетта с такой тоской, что Генри даже захотелось встать на их защиту.

– Ну не настолько они ужасные, – пролепетал он, увидев, что глаза Агаты стали какими-то влажными. – Симон, по-моему, был хуже.

Агата махнула рукой, словно хотела сказать: «Не мели чушь», и с ногами забралась на подоконник.

– Ты вообще не хочешь выходить замуж, да? – осторожно спросил Генри. Он уже не рад был, что начал этот разговор, но понятия не имел, вежливо ли будет перевести его на что-то, раз Агата явно собирается заплакать. – Хочешь делать что-нибудь важное, ни от кого не зависеть, быть мастером, так?

Агата сердито помотала головой и, вытащив из кармана пустую табличку и уголь, написала:

«Я должна быть одна».

Второе слово она подчеркнула два раза, и до Генри внезапно дошло.

– Твое заклятие. Джоанна мне сказала, что не может вернуть тебе голос, и оно падет, только если ты выполнишь какое-то там условие. – Он нахмурился. Какой же он болван: они уже месяц знакомы, а он даже вопрос ей не задал. – А в чем оно состоит?