Сердце акулы - [7]

Активисты «Союза доброжелательных» ждали, построившись перед своим клубом, расположенным напротив церкви Святого Мартина и Рейнского спуска. На Лулубэ была огромная отливающая лиловым голова лесного вепря, увенчанная эльзасской пожарной каской. У Ангелуса, которому указали место в строю рядом с женой, маска была столь же фантастическая — пьяная харя с подсвеченным при помощи карманного фонарика багровым носом, на кончике которого красовалось умильное личико боттичеллиевского ангелочка.

Но вот на колокольне церкви Святого Мартина раздался четвертый удар колокола — и стих, гулко дрожа в сыром сумраке. В тот же миг раздался четкий голос тамбур-мажора:

— Вперед... шагом марш!

И в ту же секунду во всем городе грянули барабаны, взвизгнули флейты, и пошел по всему старому Базелю треск и свист, прокатился по всем переулкам, где еще уцелела память о древних германских племенах, сгинувших в эпоху Священной Римской империи германской нации, с ее непрекращавшимися войнами. Они дважды просвистели и пробарабанили, не сходя с места, утренний марш, а затем все карнавальные клубы разом двинулись вперед, угрожающе-медленным торжественным шагом, в ногу, двинулись к цели этого парада призраков — к Рыночной площади.

На спуске к Рейну «Доброжелательным» пришлось ждать. Впереди, на Рейнском мосту, над шествием химер раскачивались гигантские фонари. Чета Турианов дружно барабанила — маленькая волна в море барабанного грохота.

Вдруг вепрь в пожарном шлеме перестал барабанить и сунул руку под маску.

— Что такое, Лулубэ? - спросил Ангелус.

— Я... плачу... — Из-под маски послышались сдавленные всхлипывания.

— Ты? Плачешь? — «Это из-за того случая, — пронеслось в мозгу Туриана, — вспомнила злосчастную Масленицу, когда пьяный отец барабанной палочкой выбил ее матери глаз».

— Многие старые барабанщики плачут во время Утреннего марша под своими масками... Ты что, не знал? — услышал он сквозь всхлипы.

— Не знал.

— Они плачут от сча-астья! — В гнусавом от слез голосе слышалось радостное возбуждение. При следующей паузе, когда грохот на миг затих, она спросила:

— А ты? Ты плачешь, Херувим?

— Я? — Из-под пьяной хари явственно донесся сдавленный смешок. — Тоже мне удовольствие! Я и не думаю плакать.

— Зато в Памплоне плакал, еще как! — прошипел вепрь, рискуя получить нагоняй за разговоры в строю от командира барабанщиков, который шагал позади колонны.

Ангелус промолчал и барабанил теперь, всецело сосредоточившись на ритме, потому что началась самая трудная для него вариация. «Союз доброжелательных» медленно приближался к Рыночной площади. Внезапно Ангелусу представилось, что все эти набегающие на площадь, подобно прибою, то нарастающие, то стихающие волны, весь грохот и гром множества барабанов повинуются ритму одного-единственного барабана.

В который бьет его жена.

Отгремел знаменитый «Арабский марш».

И снова Ангелус Туриан услышал из-под головы вепря свистящий шепот — прерывистые, но совершенно отчетливые слова:

— Ты не умеешь барабанить! Ты вообще ничего не умеешь! Слабак! Если б ты был из Малого Базеля, тогда, наверное, что-нибудь и мог бы. Но ты-то даже не из Альбанского предместья. Откуда ты вообще, Херувим? Ты вообще из этого мира? Или ты ангел? Как этот, что улыбается у тебя на красном носу?

Ангелус попытался сменить тему — разговор вдруг показался ему опасным, да, именно опасным. Он вспомнил про карнавальный обычай — «интриговать», дурачить всех, пользуясь маскарадом, говорить измененным голосом.

— Любезнейший кабанчик, - пропищал он дискантом. — Ангелы-то как раз неплохие музыканты.

— Да, арфисты еще куда ни шло, — сердито буркнул вепрь. — Но не барабанщики. Одним дано, а другим — нет. А не дано, так не берись.

В начале осени того же года супруги отправились на юг, на остров Липари.

[З]

— Вы тоже родственники умерших? — вдруг совершенно неожиданно спросил по-английски молодой человек, сидевший за соседним столиком.

— Мы?

— Да. Если позволите задать вам этот вопрос.

— Родственники умерших? Простите, а что вы имеете в виду? — вежливо осведомился Туриан тоже по-английски (как все швейцарцы, будучи к тому же городскими жителями, супруги умели объясняться на трех-четырех языках).

Все трое сидели вечером и пили аперитив на разделенной строгими колоннами террасе траттории «Монте Роза», за двумя шаткими столиками под соломенным навесом; отсюда открывался вид на Средиземное море. Налево — миновав исполинский ствол могучей одинокой пинии, взгляд устремлялся к морю, которое синело за крышами и молом в городке Марина Лунгади Липари; справа, на северо-востоке, — море сверкало между склонами Монте Роза и Сан-Анжело. Англичанин, едва ли намного старше Туриана, допил третий стакан кампари с содовой и заказал еще, крикнув в сторону плетеной занавески, за которой скрывалась кухня, после чего стал смотреть сквозь черные, как обсидиан, солнечные очки, придававшие лицу неопределенное и непроницаемое выражение, на крепость, которая возвышалась в южной части Марина Лунга. Мощное строение на пьедестале из отвесных скал, круто обрывавшихся в море. Незнакомец медленно перевел взгляд на северо-восток, на кусочек моря, отливавший всеми цветами радуги, и дальше, к треугольнику вулкана Стромболи, который в этот вечерний час торчал над горизонтом фиолетово-черным зубцом. От вершины треугольника к бледно-желтым неаполитанским небесам поднималась прямая струйка дыма, казавшаяся на таком большом расстоянии тонким волоском, который странным образом сгибался под прямым углом, словно дымок на детском рисунке.