Сердца в броне - [8]

— Ребята, — сказал он совсем не по–командирски, — я знаю, как трудно переносить голод и не говорить об этом. Но ведь мы советские солдаты. Так неужто себя не пересилим?

О еде больше не заговаривали, но лейтенант знал, что о ней все равно думали. По себе знал.

Совсем ослаб Горбунов. Он часто впадал в полуобморочную дремоту и тихо бредил. Слабым голосом называл чьи‑то имена, хрипло командовал — «огонь!», поминал какую‑то свадьбу и приглашал всех к столу. Чтобы дать ему возможность хоть немного вытянуть опухшие ноги, распрямить суставы, товарищи почти сутки не слезали со своих сидений, освобождая на днище подходящее место.

В момент редкого затишья Тимофеев попробовал осмотреть ноги Горбунова. Он тихо спустился с сиденья, осторожно стянул с ног старшины рукава ватника и так же осторожно размотал портянки. Слабый блик карманного фонарика, скользнув по икрам, остановился на большом пальце правой ноги. Он вздулся, как подушечка, ноготь отливал багровой синевой. Тимофеев быстро набросил на ноги Горбунова ватник, отвернулся и задумался. Потом поднялся к аптечке, висевшей на борту машины, вынул бинты, легонько потряс флакончик с йодом и, удостоверившись, что все на месте, закрыл дверцы. Вынул из ножен отполированный финский нож (трофей прошлых боев), потрогал большим пальцем правой руки лезвие.

Горбунов С. Т.

Чирков, все время наблюдавший за командиром, сразу угадал его мысли. Он поднялся к Тимофееву и стал горячо уговаривать его разрешить ночью вынести Горбунова из танка к своим. Идея, хоть и была несбыточной, но тот факт, что люди оставались людьми, думали не о себе, не о грозившей им опасности, а о товарище, этот факт глубокой человечности порадовал лейтенанта. Он одобрительно посмотрел на Чиркова и, показав на ножны, сказал:

— К этому мы прибегнем лишь в случае крайней необходимости.

Вслед за Горбуновым почувствовал слабость и Чернышев. У него кружилась голова, дрожали руки, колени. Он то и дело отрывался от кормового пулемета и опускался на днище рядом с Горбуновым. Отдыхал подолгу, не имея сил подняться.

На седьмые сутки Останин вызвался ночью пробраться к своим, чтобы принести продукты и гранаты. Тимофеев не разрешил.

— У тебя, Саша, и пушка, и пулемет в руках, и стрелок ты отличный, а, кроме того, «мишень» крупновата, не пройдешь. Чирков полегче, да и дорожка ему знакома, он и пойдет. А ты возьми‑ка, пока еще светло, да выпусти поприцельнее осколочных. По свежим бугоркам. Может быть, гитлеровские автоматчики до сих пор околачиваются там. А я понаблюдаю.

Останин, каждый раз тщательно прицеливаясь, сделал четыре выстрела. Четыре бруствера, веером расположенные против левого борта танка, разлетелись в пыль.

— Гм, никого нет. Неужто сняли охрану? — сказал лейтенант, оторвавшись от смотрового прибора. — Готовься, Гриша!

…Чирков снова выскользнул из люка и пополз по минному полю. На этот раз он шел к своим не с пустыми руками. Лейтенант Тимофеев вручил ему схему расположения огневых точек противника.

— Передай, гляди, чтоб харчи память не отшибли. Обязательно передай, — напутствовал он Чиркова.

— Будьте спокойны, товарищ лейтенант, вручу по всей форме, — бойко ответил сержант. — Путь–дорожка мне знакома.

— Может, пошуметь немного, товарищ лейтенант? — спросил Останин, когда Чирков плюхнулся на землю. — Под шумок‑то легче идти.

— Дай несколько очередей в полукруге, это отвлечет гитлеровцев.

Останин открыл пулеметный огонь короткими очередями, разворачивая башню пушкой то на правый борт, то вперед, пока силуэт Чиркова окончательно не растворился в ночной темноте.

— Ушел, — облегченно вздохнул Тимофеев, осторожно прикрывая крышку верхнего люка.

Потянулась длинная ночь ожидания. Никто не сомкнул глаз. Почему‑то думалось, что Чирков вернется тоже ночью, но он пришел, как и в первый раз, перед рассветом. В вещевом мешке, набитом хлебом и свиной тушенкой, нашлось место и для десятка ручных гранат.

— А это мне весточка из дому, — ввалившись следом за мешком в танк, сказал он с улыбкой и вынул из кармана истрепанный почтовый конверт. — Лина пишет. Ишь как долго шло, истерлось все, прямо лохмотья.

— Наш‑то адрес в полевой почте не учтен, — озорно улыбнулся Тимофеев и взял конверт из рук сержанта. — Это что же за Антипина пишет тебе? — спросил он, взглянув на обратный адрес. — Ты все хвастался своей женой, а письма получаешь от какой‑то Антипиной. Непонятно, брат, непонятно…

— Тут и понимать нечего. — Лина Васильевна Антипина — это и есть моя жена. Пожениться‑то мы поженились, а вот в ЗАГС сходить, зарегистрироваться времени не выбрали. Трактористом–механиком я работал в Боксито–Юбарской разведке, работы было по горло. Так и жили, верили друг другу. А тут война. Было нас шестеро братьев, все один за другим пошли на фронт. Пятого июля, в сорок первом, и мой черед пришел. Вот и осталась моя Лина Антипиной, а не Чирковой.

Тимофеев медленно, точно боясь, что поспешность плохо охарактеризует его, развязывал мешок. Он видел голодные, нетерпеливые взгляды товарищей, но продолжал делать свое дело с той же неторопливостью. Да и не мог он иначе — руки опухли, и пальцы не повиновались ему. Чирков помог развязать лямки.