Серафина - [2]

Как бы там ни было дело с суевериями, псалтырь высказался предельно ясно: «Правды не должен знать никто. Вот вам приемлемая ложь».

Не то чтобы святая Капити — да хранит она меня в сердце своем — была плохой заменой. На самом деле, она на удивление мне подходила. Святая Капити несла собственную голову на блюде, будто жареного гуся; та смотрела со страницы горящим взглядом, с вызовом ожидая осуждения. Эта святая являла собой аллегорию жизни разума, совершенно отделенного от низменных нужд плоти.

Я по достоинству оценила это разделение, только когда подросла и меня стали донимать нелепости собственного тела, но интуитивную симпатию к святой Капити чувствовала с самого юного возраста. Кто тебя полюбит, если у тебя нет головы? Как можно совершить в жизни что-то значительное, если руки вечно заняты этим блюдом? Был у нее на свете хоть кто-нибудь понимающий, хоть кто-нибудь, кто назвал бы ее другом?

Папа позволил няньке склеить вместе страницы, посвященные святой Йиртрудис; иначе бедная женщина не ведала покоя под нашей крышей. Мне так и не удалось взглянуть на еретичку. Если поднести позади склеенных страниц свечу, можно было различить силуэт обеих святых, слившихся в одно ужасное чудовище. Разведенные руки святой Йиртрудис торчали из спины святой Капити, будто пара бессильных крыльев; темные очертания ее головы проступали как раз в том месте, где должна была бы быть голова другой. Двойная святая — как раз для моей двойной жизни.

Любовь к музыке в конце концов выманила меня на свет из безопасности отцовского дома и толкнула в сторону города и королевского дворца. Это был страшный риск, но я не могла иначе. Я еще не знала, что несу перед собой одиночество на блюде и что музыка будет следовать за мной, освещая мой силуэт.

1

В центре храма стояла модель Небес, которая называлась Золотым домом. Его крыша раскрывалась, как цветок, являя взгляду углубление размером с человека, в котором, укутанное в белый саван и золото, лежало тело бедного принца Руфуса. Его ноги покоились на благословенном пороге дома, а голову обрамляло гнездо позолоченных звезд.

Точнее, должно было бы обрамлять, потому что убийца принца Руфуса обезглавил его. Стража прочесала весь лес и болота в поисках головы принца, но тщетно; хоронить пришлось без нее.

Я глядела на церемонию, стоя на ступенях клироса. С высокой кафедры на балконе слева от меня, над Золотым домом, королевской семьей и скорбящей знатью, собравшейся в центре храма, разносилась молитва епископа. За деревянными перилами в гигантском нефе теснились простолюдины, пришедшие оплакать принца. По окончании молитвы я должна была сыграть «Призыв святого Юстаса», который ведет души вверх по Небесной лестнице. От ужаса я слегка покачивалась, будто меня попросили играть на вершине открытого всем ветрам утеса.

Вообще-то, меня играть вовсе не просили. В программе меня не было; к тому же я обещала папе, что не стану выступать на людях. Раньше мне доводилось слышать «Призыв» раз или два, но никогда я не пыталась его повторить. И флейта-то была не моя.

Но выбранный мною солист сел на свой инструмент и погнул язычок, а запасной слишком усердно пил за упокой души принца, и теперь его тошнило в монастырском саду от горя. Второго запасного не было. Без «Призыва» похороны бы не состоялись, а за музыку отвечала я, так что нужно было выкручиваться.

Молитва потихоньку подходила к концу; епископ описал славный Небесный дом, обитель всех святых, где все мы когда-нибудь упокоимся в вечном блаженстве. Исключения он перечислять не стал — не было нужды. Мой взгляд невольно скользнул к послу от драконов и официальной делегации из посольства, которые сидели за знатью, но перед простолюдинами. Они были в саарантраи — человеческом обличье — но ясно выделялись среди всех даже на таком расстоянии из-за серебряных колокольчиков на плечах, пустых мест на скамьях вокруг и нежелания склонить головы во время молитвы.

У драконов нет души. Никто не ожидал от них набожности.

— Да пребудет так во веки веков! — закончил епископ. Тут я должна была начать играть, но в этот самый момент заметила в толпе за перегородкой отца. На его побледневшем лице застыл страх. В голове у меня зазвучали его слова — те, что он сказал мне, когда я переехала во дворец, всего две недели назад: «Ни при каких обстоятельствах не привлекай к себе внимания. Если тебе безразлична собственная безопасность, хотя бы подумай, что станется со мной!»

Епископ кашлянул, но у меня внутри все превратилось в лед, так что я едва могла дышать.

Взгляд в отчаянии забегал в поисках чего-нибудь, на чем можно было бы сосредоточиться.

Наконец он обратился к королевской семье, трем поколениям, которые все вместе живым воплощением горя сидели перед Золотым домом. Королева Лавонда распустила седые локоны по плечам. Ее водянистые голубые глаза были красны от слез, пролитых по сыну. Принцесса Дион сидела выпрямившись и грозно сверкала взглядом, будто замышляя месть убийцам младшего брата — или самому Руфусу за то, что не сумел дожить до сорокового дня рождения. Принцесса Глиссельда, дочь Дион, успокаивающе положила золотистую голову на плечо бабушке. Принц Люциан Киггс, двоюродный брат и жених Глиссельды, сидел чуть поодаль от остальных и смотрел в никуда. Он не был сыном принца Руфуса, но вид у него был такой потрясенный и раздавленный, словно он потерял собственного отца.