Сепаратный мир - [44]

Я постарался осмыслить это слово. Оно мне сразу не понравилось, потому что принадлежало миру, о существовании которого я не знал. «Рехнувшийся», «чокнутый», «слетевший с катушек» – это мне было понятно. Слово «психопат» происходило из другой реальности, из реальности психиатрической больницы, в нем было нечто системное, оно звучало как диагноз. Как будто Чумной узнал его, пока был в плену, вдали от Девона и Вермонта, от всего того, что было у нас общего, – словно он вдруг заговорил по-японски.

От страха у меня свело живот. Теперь мне было все равно, что говорить Чумному, я тревожился о себе. Потому что если Чумной стал психопатом, то это сделала с ним армия, а я и все мы были в одном шаге от армейской службы.

– Меня тошнит от тебя, от тебя и твоих чертовых армейских словечек.

– Они собирались меня… – Он почти смеялся, смеялось в нем все, кроме глаз, выражение которых продолжало противоречить тому, что он говорил. – Они собирались списать меня по восьмой статье[21].

В качестве последнего средства защиты я всегда напускал на себя вид презрительного превосходства, ни на чем не основанный. Я откинулся на спинку стула, приподнял брови и пожал плечами.

– Я даже не понимаю, о чем ты говоришь. Это для меня какая-то бессмыслица. Китайская грамота.

– По восьмой статье увольняют придурков, психов, кандидатов в дурдом. Теперь тебе понятно, о чем я говорю? Увольнение по восьмой статье – это все равно что позорная отставка, только хуже. После этого тебя никуда не возьмут на работу. При поступлении требуют показать документ об увольнении из армии и, когда видят восьмую статью, смотрят на тебя с таким выражением, с каким, стараясь скрыть отвращение, смотрят на человека, у которого сопли под носом, – смотрят и говорят: «К сожалению, у нас в данный момент нет вакансий». Клеймо на всю жизнь – вот что такое восьмая статья!

– Не ори, у меня со слухом все в порядке.

– Да пошел ты, придурок. Подожди, они и тебя поимеют.

– Никто меня не поимеет.

– О, они поимеют, еще как!

– Не смей говорить мне, кто меня поимеет, а кто нет. Ты вообще соображаешь, с кем говоришь? Я тебе не одна из твоих улиток, Лепеллье.

Он снова начал смеяться.

– О, ты всегда был «хозяином поместья», да? Важная шишка – до тех пор, пока дело не доходит до расплаты. А в душе ты безжалостный. Я всегда это знал, только не хотел верить. Но за последние несколько недель, – его взгляд снова заполонило отчаяние, – я поверил в чертову кучу вещей. Это касается не тебя, не обольщайся. О тебе я и не думал. Какого черта мне о тебе думать? Ты, например, когда-нибудь думал обо мне? Я думал о себе, и о маме, и о своем старике, о том, чтобы они были довольны. Ладно, забудь. Сейчас речь о тебе. Как о безжалостном в душе человеке. Как о человеке… – в его невидящих глазах снова отразилось крайнее волнение, а рот сложился в коварную ухмылку, – человеке, который столкнул Финни с дерева.

Я вскочил со стула.

– Ты чокнутый тупой ублюдок…

Он продолжал смеяться.

– …как о человеке, который искалечил ему жизнь.

Я вскинул ногу на уровень кресла, в котором он сидел, и пнул его. Чумной перевернулся вместе с креслом и рухнул на пол. Смеясь и плача, он лежал затылком на полу, согнутыми коленями кверху.

– …Ты всегда был в душе безжалостным хамом.

На лестнице послышались торопливые шаги, и его мать, полная, мягкая, кроткая на вид женщина, дрожа, появилась на пороге.

– Господи! Что случилось? Элвин!

– Мне страшно жаль… Я не хотел. – Я слышал себя словно со стороны. – Он сказал нечто ужасное. Я не сдержался… Я забыл, что у него что-то с нервами. Так ведь? Он сам не понимал, что говорит.

– Боже милостивый, да, мальчик болен.

Мы вместе подошли, чтобы помочь захлебывавшемуся слезами Чумному встать.

– Ты что, приехал, чтобы обидеть его?

– Простите ради бога, – пробормотал я. – Я лучше пойду.

Миссис Лепеллье, поддерживая сына, повела его к лестнице.

– Не уезжай, – произнесла она, всхлипывая, – оставайся на ланч. У нас в доме всегда можно на него рассчитывать. Война – не война, мы едим три раза в день.

И я остался. Иногда бывает слишком стыдно взять и уйти. Как было мне тогда. А иногда позарез нужно узнать что-то, и ты остаешься, тупо и покорно. Тоже как я тогда.

Это был изобильный вермонтский ланч, больше похожий на обед, и поначалу он казался нереальным, как застолье на театральной сцене. Чумной почти ничего не ел, зато мой разгулявшийся аппетит лишь усугублял мой позор. Я проглатывал все, до чего мог дотянуться, а потом, краснея от стыда, просил передать мне еще того или другого. Однако это произвело тот самый эффект, в который бывает трудно поверить: миссис Лепеллье начинала благоволить ко мне, потому что ее стряпня мне нравилась. К концу ланча она уже даже была в состоянии говорить со мной напрямую взволнованным, но добродушным голосом с переливами интонаций; я же в течение всего застолья был крайне смущен, неловок, и все мое поведение сводилось к тому, что я бессвязно бормотал бесконечно длинное расплывчатое извинение, которое, судя по всему, миссис Лепеллье приняла, когда предложила мне второй десерт.

«В душе он хороший мальчик, – скорее всего, думала она, – просто у него бурный темперамент, он не умеет владеть собой, но он раскаивается, и, в сущности, он мальчик хороший».