Сентябрь - [184]

— Это ни к чему! — с горечью заметил один из солдат. — Мы и так пройдем, для нас места хватит.

Они спрыгнули в кювет; за ними потянулись следующие разрозненные группки. Солдаты шли гуськом, парами, как попало. Иногда подтягивалась более многочисленная группа: вели под руки раненого. Кто-то тащил ручной пулемет.

Начинало светать, и на еще темном западе снова засверкали вспышки: немцы наконец спохватились, открыли артиллерийский огонь. Снаряды, однако, падали далеко, взрывались красными фонтанами на добрых двести метров в сторону Жолибожа. Офицеры подгоняли солдат; подбежала очередная группа.

— Много вас еще? — спросил старшина, он словно боялся, что они привлекут к баррикаде огонь гитлеровской артиллерии.

— Много, целая армия! — скривил рот в недоброй усмешке солдат. — Все, что еще уцелело.

Светало, и лица солдат, постаревшие, грязные, с многодневной щетиной на щеках, их спины, согнувшиеся под тяжестью обыкновенной винтовки, их тяжелый, нестройный шаг — все это больше, чем слова и сводки, говорило о состоянии частей, которым удалось прорваться к Варшаве. Вся рота Кригера сосредоточилась теперь у баррикады, рабочие, стиснув зубы, молча смотрели, как позорно рушится еще одна легенда, которой до недавнего времени их обманывали.

Движение войск кончилось. Солдаты были совершенно измучены, уже за баррикадой они карабкались из рва на четвереньках, опирались на винтовки. Едва последняя группа прошла мимо баррикады, как солдаты один за другим рухнули на землю. Старшина пытался отогнать их подальше, но офицерик крикнул:

— Оставьте их в покое! — и сам свалился в ров.

Из-за Вислы вставал день, окутанный черной завесой дыма. Гитлеровцы перестали бить по боковой дороге и теперь обстреливали Ловическое шоссе, лежавшее левее. Солнце пригревало, на Кригера снова напала сонливость; он сел возле баррикады, прислонил голову к мешку и уснул. Когда он проснулся, был уже полдень. Яркое солнце, цветы перед домиками. Здесь было бы уютно, если бы не гул взрыва где-то поблизости — ощущение уюта сразу исчезло. Кригер вскочил, огляделся.

Горстка товарищей возле рва. Просыпаются солдаты из последней группы. Завязываются разговоры, начинаются взаимные расспросы. Кригер тоже направился туда, с трудом переставляя ноги, одеревеневшие во время сна в неудобной позе.

Офицерик. Знакомое лицо, большой нос, маленькие голубые глаза. Кригер и офицерик смотрят друг на друга, тот вроде тоже вспоминает. И старый Урбан здесь, он нашел среди солдат давнего дружка, они отошли на несколько шагов, беседуют вполголоса.

Офицерик подходит к Кригеру:

— Мы, кажется, знакомы.

Кригера вдруг осеняет:

— Вы собирались нас расстрелять!

Офицерик бледнеет, губы у него дрожат:

— Да, это он, это он!

— Кто? — удивляется Кригер.

— С вами были двое и тот, такой лысый, в очках.

— Кальве? — почти кричит Кригер и осекается: старая конспиративная привычка, нельзя называть фамилии.

— Это он, он был коммунист! — Лицо у офицера меняется, он кусает губы, грязной ладонью сжимает лоб.

— Кто? Говорите же! — Кригер хватает его за руку, в нем поднимается смутное беспокойство. — О ком вы говорите?

— Убит… — тянет офицер и смотрит куда-то в поле.

Кригеру становится жарко, он дергает офицера, но тот почему-то запинается, бормочет только:

— Смертью героя во главе роты…

Кригер думает, что речь идет о Кальве, ему трудно представить себе Кальве бегущим. Подходит Урбан с солдатом, и только тогда все выясняется. Вовсе не лысый в очках, а довольно высокий, волосы ежиком, густые брови, прямой нос. Вальчак.

Фамилия солдата — Цебуля. Урбан шепнул о нем несколько слов Кригеру:

— Сочувствующий, батрачил на Люблинщине, участвовал в забастовке сельскохозяйственных рабочих…

Цебуля рассказывает подробности. Нет сомнений:

— Так точно, как герой. Так точно, убит.

Офицерик стоит рядом. Что-то происходит в его несуразной голове, что-то родится в боли и растерянности. Он смотрит на поле, теперь множество морщинок прорезает его щеки, покрытые рыжей щетиной. Горячий клубок подкатывает к горлу Кригера: он отворачивается от Цебули, делает два шага и бросает офицеру прямо в лицо:

— Как герой! А вы его десять лет в тюрьме!..

Офицер зашатался, словно его ударили. Он смотрит на Кригера и бессмысленно повторяет:

— Мы его, мы его… мы… я…

Кригер отходит. Ему трудно представить себе мир, где нет больше беспокойного, хозяйского духа Вальчака. Это первая стадия горя — короткая: как же так, он не будет шутить, не будет кричать, если кто-нибудь этого заслужит, не скажет, что надо делать. Как будто даже слезы набегают на глаза Кригера. Потом вторая стадия. Словно впервые, Кригер теперь осознает необъятность катастрофы, в которую фашизм вверг их страну. Словно впервые, Кригер понимает теперь, что это значит: Варшава окружена, армии разбиты. Или, вернее, словно эта последняя капля, капля крови Вальчака, переполняет чашу горя, словно она доказывает силу Гитлера, который не только разбил польское войско, окружил Варшаву и разрушает ее, но и Вальчака, Вальчака…

И тут Кригера охватывает сомнение. Можно ли еще бороться? Глупое сомнение — Кригер тут же отдает себе в этом отчет. Один человек, пусть даже человек масштаба Вальчака, не изменит нынешнего отчаянного положения. Но несмотря на это, именно известие о гибели Вальчака погасило энтузиазм Кригера, не покидавший его с той минуты, как он попал в Варшаву.