Сент-Экзюпери, каким я его знал… - [18]

Сент-Экзюпери «прочитал все». Умом, сердцем, глазами, руками. Однако я ничего не скажу о его суждениях относительно современных писателей. Я не стану превращать в собрание изречений замечания, брошенные в ходе беседы.

Садовник

Глубоко заблуждаются те, кто в интимном письме, безусловно откровенном (но это минутное откровение), утверждает, будто раскрывает самые потаенные движения своей души. Как заблуждаются и те, кто придает буквальный смысл любому откровению. Они забывают, что любое письмо связано с определенными обстоятельствами и всегда в какой-то своей части продиктовано адресатом.

Например, в 1940 году Сент-Экзюпери писал мне: «Мне кажется, я в значительной мере разделяю Ваш взгляд на вещи… У нас с Вами нередко случаются долгие споры. Но я не пристрастен и почти всегда признаю Вашу правоту…»

Так вот, это неправда. Понимать эти строки буквально было бы ошибкой. На самом деле он имел в виду, что, несмотря на все разногласия, мы всегда находили общую точку зрения.

Нет… Ни меня и никого другого он никогда не считал всегда правым. Помню одну ночь, когда он принес мне последнюю корректуру «Планеты людей» и попросил перечитать ее вместе с ним. В последней главе он рассказывает о несчастных эмигрантах, лежавших в коридоре поезда. И в каждом из этих несчастных он видит «убитого Моцарта». А в заключение пишет такие слова: «Один лишь дух, коснувшись глины, может сотворить из нее человека».

Я предложил закончить произведение прекрасным образом убитого Моцарта, не вспоминать о духе, подразумеваемом духе, который сам по себе ничто, если не наполнять его каждый раз новым смыслом. Он заколебался. Но на лестнице, обернувшись, сказал: «И все-таки, нет… Пожалуй, я оставлю все как есть…» И бросился прочь, словно провинившийся ребенок… Не знаю, кто из нас двоих был прав. Не знаю, почему он дорожил этими словами. Может, он хотел закончить работу более пространно? Или был заворожен духом? Не знаю и никогда не узнаю.

Третья глава «Письма заложнику» – это не что иное, как рассказ о чуде, о скромном чуде. Тут-то и кроется самое настоящее чудо дружбы, особенности улыбки и прекрасных минут, проведенных вместе. Предлагаю читателю обратиться к оригинальному тексту. Он для меня священен. Мой пересказ опошлит его и уничтожит. Мне вспоминается немецкий профессор, который весьма своеобразно цитировал Малларме: «Плоть опечалена, и книги надоели».[28]

Вот лишь несколько деталей, заимствованных из достоверной реальности, которые позволят понять, каким образом сочинял Сент-Экзюпери, и представить себе паломничество к чудодейственным местам. Сент-Экзюпери помещает ресторанчик где-то «возле Турню», не указывая, что он находился в нескольких километрах от Турню, в селении Флёрвиль. Мы обедали там в 1938 году, а «Письмо заложнику» он написал в 1942-м. Возможно, он просто забыл название Флёрвиль.

О пейзаже он говорит мало. Хотя для нас пейзаж имел значение. От террасы ресторанчика до линии деревьев на другом берегу Соны, утопавшей в дымке воды и солнца, было довольно далеко, и казалось, что река такая широкая, что мы даже сравнили ее с Меконгом. Однако Сент-Экзюпери не любит описаний. Он не играет в художника. Не живописует пейзаж. Для него важна «некая особенность улыбки… это некое чудо».

К чуду Сент-Экзюпери приобщил двух моряков. Правда, моряком был лишь один из них: хозяин шаланды. Другой был механиком, он чинил мотор. Шаланда называлась «Кузанс» (это селение Юры́). Моряк, хозяин шаланды, был немец. Сент-Экзюпери устраняет третьего персонажа: жену хозяина, тоже немку. Оба они были с Рейна. Оба вели пацифистские разговоры: «Мы, немецкие женщины, не хотим убивать французских женщин…» И мало сказать пацифистские. Они давали понять, что если правители Германии и правители других государств примут решение начать войну, то рабочий народ Германии восстанет. (Вопрос: были они или не были «пятой колонной»?)

Все это Сент-Экзюпери оставил без внимания. Все это выглядело бы чужеродным. И эти две фигуры Сент-Экзюпери устранил. Для его истории они оказались лишними.

«Священнодействующая служанка», непрерывное хождение которой убаюкивало и моряков, и нас, была не из тех молодок, что танцуют по вечерам на сельских праздниках. Это была женщина лет сорока, худощавая и проворная, словом, муравей. Ничего этого в тексте не осталось. Она такая, какой воссоздал ее Сент-Экзюпери магией своих слов.

Французский механик узнал Сент-Экзюпери, чьи фотографии видел в газетах. В ресторанчике он нашел почтовую открытку с видом Соны и попросил автограф. Сент-Экзюпери достал авторучку (у него была великолепная авторучка под стать его росту) и подписал. Он сделал это естественно и непринужденно. В подобных случаях знаменитый человек никогда не упустит случая продемонстрировать притворную скромность. И порой дело доходит до сущего мальчишества. Но Сент-Экзюпери был невероятно естественным. Можно подумать, что он изобрел неведомую до тех пор категорию естественности, к которой добавлял любезность послушного ребенка.

Возможно, я умолчал бы об этой черте моего друга, если бы кто-то не спросил меня недавно: «Как относился Сент-Экзюпери к славе? Гордился ли он ею?..» В ответ я лишь ответил: «Он ее не замечал…»