Сенсация на Марсе (сборник) - [146]

Выпорхнув из круглого люка Сферы управления, Ари остановилась на пустынной площади, чтобы перевести дух. Сердце ее билось ускоренно, упругой девичьей груди было тесно в плотно облегающем костюме. Ну что ж, произошло то, что должно было произойти, — они отказали. Ари это предчувствовала, интуиция обещала ей один шанс из тысячи. Но она вынуждена была положиться на этот шанс. Еще перед тем, как перешагнуть порог Координационного Совета, она догадывалась о негативной реакции тридцати двух членов Совета и была почти готова к этому. Но тридцать третий… Тридцать третий не то что удивил ошеломил ее и потряс! «Чтобы не нарушать принцип единодушия, я тоже поддерживаю вывод Первого координатора». Услышав эти. слова и увидев его постную мину, она была шокирована. Подумать только! — этот самый человек уверял ее в своих глубоких и целиком поглотивших его чувствах! Эта серая, жалкая личность пыталась убедить ее в синхронности чувств и намерений, вынашивала идею об интимной близости! Шут гороховый! «Чтобы не нарушать принципа…» Ничтожество! Даже воздержаться не посмел — проголосовал против.

Сейчас, выскочив на пустую площадь, Ари пыталась овладеть собой. Было горько на душе. И одиноко. Встала на ленту тротуара, и ее медленно понесло в сторону от основного корпуса. Стояла, опустив плечи, безвольно повисли руки.

Что делать?..

Кто-то тронул за локоть. Нехотя повела глазом — он, тридцать третий. На лице улыбочка, ну конечно, будет оправдываться.

— Сердишься?

Промолчала.

— Ну скажи: сердишься?

Глядя туда, где широкая труба туннеля сходилась в одну точку, бросила:

— Разве сердятся, когда делают открытия?

— Какое же открытие ты сделала?

— Что ты пигмей.

— Я пигмей? — глупо хихикнул он, расправляя могучие плечи и глядя на нее сверху вниз.

— Да, именно пигмей.

Некоторое время он молчал, не зная, что сказать. Наконец решился:

— Неужели ты не понимаешь, что мой голос ничего не решал? Если бы я даже… Все равно тридцать два против…

— Почему же не решал? Твой голос многое решил. По крайней мере для меня.

— Ари, не горячись, подумай спокойно, взвесь…

Его голос дрожал, испуганно вибрировал, и это раздражало.

— Уверяю тебя. Ну подумай сама: что мой голос против всех? И зачем? Все равно это не помогло бы… Ты ведь знаешь, что я для тебя…

Он говорил и говорил, старался убедить, что в научных поисках нельзя вот так с налету, без подготовки. «Хитрит, думала Ари. — И довольно примитивно. Он просто испугался. И лететь со мной тоже боится. Эгоизм! Замаскированный эгоизм! И как я этого раньше не замечала?»

— Ну вот что: довольно слов. Говоришь, готов мне помочь?

— Конечно! — просиял он. — Как ты можешь сомневаться?

— Что ж, у тебя есть возможность доказать. Летим со мною!

Сник, смутился, растерялся.

— Легко сказать: летим. Ученые ведь не рекомендуют.

— Подумаешь! А мы им всем наперекор! Вот и докажешь.

— Опомнись, Ари…

Она презрительно осмотрела его с головы до пят и неожиданно расхохоталась:

— Ну вот и доказал! — И, переступив на ленту большей скорости, в одно мгновенье оказалась далеко впереди.

Он некоторое время двигался следом, потом перешел на другую сторону и поехал в противоположном направлении. «Никуда она не денется, — вертелось у него в голове. — Эксцентричная девчонка…»

Из каждых ста шестидесяти восьми часов философ Альга отдавал три часа шахматам. Любил молчаливое напряжение боя, когда фигуры выходили из засады и бросались в отчаянную схватку. Сколько на шахматной доске разыгрывается трагедий! А особенно когда приходится вспарывать стратегию противника, опровергать его тактику. «Что ни говорите, а шахматы — великое достижение цивилизации. Синтез искусства и спорта, закономерности и случайности, в них проявляется сила психики и, если угодно, мускульная сила».

Последние слова Альги вызвали кое у кого насмешку. Какая там мускульная сила у этого тощего и, так сказать, не такого уж юного юноши! Он так перегружает себя научной работой, что, наверно, совсем позабыл о Спортивном комплексе. Философия и шахматы — больше ничего для него не существует.

Но у каждого Ахиллеса — своя уязвимая пята. Альга был до беспамятства влюблен в Ари. Об этом его чувстве, кроме него самого, никто не знал и не догадывался, и несчастный философ горел невидимым огнем, мучился, но ничего с собой поделать не мог. Конечно же с философской точки зрения переживания эти не выдерживали никакой критики, но, несмотря на это, не исчезали. Альга пробовал подавить свое чувство самыми разными способами, обращался даже к иронии. «Ну что в ней особенного? — уговаривал он себя. — Ну, объемы, ограниченные кривыми линиями. Ну, пропорции. Так ведь все это геометрия, не более того». Однако напрасно он старался — чувство не угасало. Эти «кривые линии» радовали глаз, голос звучал как музыка. Шло время, и Альга прекратил сопротивление, внутренне капитулировал и, как это ни странно, облегчение испытал именно поэтому. «Какое прекрасное чувство — влюбленность! думал он теперь. — Убоги те, кто не знает любви. Даже Аристотель и тот был покорен девчонкой».

Сидя за шахматным столиком на смотровой палубе, Альга слушал информационную передачу и время от времени взглядывал на экран. Услышав сообщение о том, что Координационный Совет рекомендовал молодому физику Ари воздержаться от экспедиции, философ сделал опрометчивый ход, проиграл ладью и был вынужден сдаться. Но на сей раз это нисколько не огорчило его. Весело попрощавшись с оппонентом, он зашагал по палубе, глядя сквозь прозрачный пластик во мрак пространства. Мысли концентрировались вокруг нее. Какую экспедицию она задумала? Почему ученые не рекомендовали?