Сьенфуэгос - [32]

Как-никак, а адмирал был вице-королем Индий и мог отдать любой приказ, в том числе казнить любого, причем ни перед кем не отчитываясь, и потому никто не желал оспаривать его решения.

Количество добровольцев и осужденных все равно оставалось недостаточным, и теперь предстояло определить еще двенадцать человек, чтобы оставить их на острове «по-хорошему или по-плохому». Но вопреки решению адмирала, выборы этих несчастных прошли не путем голосования, а при помощи процедуры, с результатами которой людям намного проще было смириться, учитывая их привычки, а именно — при помощи карт.

Все, за исключением стариков, больных и отцов многодетных семей, собрались в одной из отдаленных хижин селения — подальше от зорких глаз адмирала и его ближайших сподвижников. Здесь они расстелили грязное одеяло, на котором Кошак, взявший на себя роль крупье, поскольку ему уже нечего было терять, раскидывал карты.

Но всё же, в попытке добавить к жребию хоть немного логики, он решил распределить участников согласно их роли на борту, чтобы боцманы сражались с боцманами, марсовые с марсовыми, плотники с плотниками, а юнги с юнгами.

И потому, по воле судьбы и по причине самого скромного положения в команде, канарцу Сьенфуэгосу предстояло состязаться с единственным столь же ничтожным по положению человеком — Паскуалильо из Небрихи, который, как и он, постоянно проигрывал.

— Ну что ж, — воскликнул Кошак с довольной ухмылкой — очевидно, ему нравилась роль вершителя судеб. — А теперь посмотрим, кто дополнит злосчастную дюжину несчастных, что останутся гнить в этой вонючей дыре!

С этими словами он принялся медленно тасовать карты, стараясь как можно дольше держать всех в напряжении.

— Вот ты! — велел он наконец, ткнув пальцем в толстого повара по имени Симон Агирре. — Сними!

Моряк дрожащей рукой переместил колоду, и сидящие по бокам рулевого Паскуалильо из Небрихи и Сьенфуэгос затаили дыхание, а их сердца гулко забились, чуть не выпрыгивая из груди. Оба прекрасно знали, что стоит на кону, а канарец в особенности — ведь он понимал, что, если проведет на другом берегу океана еще год, то никогда не сможет воссоединиться с Ингрид.

— Как всегда, старшая карта бьет, — заявил Кошак. — И ничего не желаю слушать! Ты первый, Паскуалильо, — кивнул он парню, и тот медленно, словно нехотя, слегка потянул на себя карту, а потом вдруг резко бросил ее на старое одеяло.

— Дама!

Из уст Паскуалильо вырвался крик радости, а рыжий почувствовал, как по лбу заструился холодный пот: он знал, что по правилам игры даму может побить лишь король.

С раздражающей медлительностью самозваный крупье объявил новую карту:

— Дама! — огласил он.

Глухой ропот разнесся по хижине, когда возникла неожиданная задержка; все шеи вытянулись вперед, наблюдая за этой сценой.

— А теперь твоя очередь, Гуанче, — сказал Кошак. — Давай, тяни!

— ДАМА!

Сьенфуэгос удивленно вскрикнул — ведь дважды выпала карта одного достоинства, просто невероятно. Настал черед соперника, и вскоре недавно улыбающийся Паскуалильо побледнел и уже готов был разрыдаться.

Кошак смерил его долгим презрительным взглядом, а затем принялся раздавать карты, сказав лишь одно:

— Не будь дерьмом, мать твою! — рявкнул он. — Кончай хныкать и веди себя, как мужчина.

Карта легла на одеяло.

— КОРОЛЬ!

Когда корма «Ниньи» окончательно исчезла за горизонтом, удаляясь на восток, мрачное безмолвие, словно огромная черная чайка, раскинуло свои крылья над головами тридцати девяти человек, застывших у кромки воды. Они глядели, как судьба перерезает пуповину, связывающую их с привычным миром.

Даже самые черствые ощутили в сердце пустоту и безмерную печаль — как те, кого заставили остаться на острове силой, так и те, кто решил добровольно отречься от своей страны и прошлого.

Человеческая жизнь состоит не только из плоти, крови и надежд на лучшее будущее, но и из воспоминаний и переживаний, а этой жалкой кучке людей суждено было отрезать такую существенную часть своего существования и свести все помыслы только к Новому Свету, который они пока знали очень поверхностно.

Сьенфуэгос лежал на причудливо искривленном стволе пальмы, роняющей плоды в море, которая и почти горизонтально распласталась над белым песком пляжа, и пытался сдержать горькие слезы, наполнившие солью глаза. В этой борьбе он становился мужчиной.

Конечно же, он оказался среди тридцати девяти обреченных, потерпев неудачу при попытке попасть на борт уходящего корабля, но был среди них единственным, утратившим надежду снова увидеть женщину, которую любил с такой силой, как мало кто способен любить в этом мире.

По ту сторону океана его не ждали ни семья, ни богатства и почести, но для скромного пастуха с Гомеры тело, глаза и голос Ингрид Грасс, несомненно, являли собой и дом, и семью, и величайшую в мире славу и богатство, какими только мог обладать человек.

Ему хотелось плакать — но он не плакал.

Ему хотелось кричать в голос — но он хранил молчание.

Ему хотелось умереть — но он продолжал дышать.

Он чувствовал себя так, будто лопнул желчный пузырь и горькая жидкость разлилась по венам, достигнув каждой клеточки тела, отравив кровь и мысли и принеся такую боль, что разум не мог найти способ ее выразить.