Сень горькой звезды. Часть первая - [6]

– Ну ладно. Жили Суриковы не то чтоб богато, но безбедно. Все знали грамоту, даже девки. Когда мужиков в колхозы сгонять начали, Суриковы заупирались: «Не крестьяне мы, мастеровые. У нас артель своя, малярная. Землю забирайте, коли есть нужда, а нас не невольте, в колхоз не пойдем». Землю, конечно, у них изъяли, а самих под раскулачивание подвели, как нэпманских последышей и владельцев маслобойки. У Суриковых самодельный пресс имелся, для выжимания масла из льняных и конопляных семян. Вот его как маслобойку и записали. Я видел потом, как этот пресс на общем дворе валялся. Первобытная техника, а вот поди ж ты, за него всю материну родню за Уват загнали, не знаю точно куда. Может, где поблизости проживают. Да как узнать? Я одну фотографию и помню, что у нас над столом висела. Вся семья на ней. Кроме моей матери – она к тому времени уже замужем была, за отцом моим. Это ее и спасло от выселки: кузнец в селе особа неприкосновенная, к тому же колхозник.

Не стал бы я все это так долго рассказывать, когда б не одно важное обстоятельство, что на мою судьбу повлияло. От семейства своего переняла моя мамаша редкую на селе скаредность, да и мне старалась ее передать. Все мне втолковывала: «Не будь простофилей, Ваня. Копеечка рубль бережет. Приятелям не верь. Известно: деньги есть – Иван Петрович, денег нет – паршива сволочь». Таким вот образом она меня с малых лет наставляла. И все мечтала на счетовода меня выучить. Отец мой, первостатейный мужик, не одной бабенке голову задурил, а вот поди ж ты, недолюбливала его мать за чумазое ремесло. Вот если бы ходил он по-городскому в очках и шляпе... Чтобы послать меня в город учиться, деньги мать стала копить, как мне кажется, еще до моего рождения... Не знаю, от чьих талантов, отца ли, матери ли, но жили мы позажиточней других. Пироги со стола не сходили: с брусникой, с грибами, с пареной морковкой, с луком и яйцами. В то время у моих ровесников картошка с постным маслом и то за праздник считалась. Бывало, заявятся ко мне приятели, как нарочно к обеду, отец их сразу за общий стол сажает, угощать. Матери мои гости как кость в горле. Взялась она их потихоньку отваживать. Только гость на порог, а она навстречу: «Погуляй подле дома, с собакой поиграй – Ваня скоро выйдет». Меня же наставляет: «За столом сколь хочешь трескай, а на улицу с куском не смей таскаться – уши оторву!» Или собирает меня в школу – в сумку всегда то огурчик, то морковку сунет и знай свое твердит: «Товарищам не показывай – выпросят или отнимут». Тряслась она надо мной, как наседка над утенком, и дотряслась. Я у ней был сыном поздним и единственным.

Я уж говорил, что мать на мою учебу деньги тайком копила, но помимо того купила она мне на рынке глиняную кошку-копилку. Если принесу из школы пятерку – она в копилку копеечку опустит: «Привыкай, Ваня, деньги грамотой добывать». Так и жили. Отец меня работать учил, мать – деньги копить. Война из нас достаток повытрясла, но страсть к деньгам, что с пеленок во мне сидела, еще больше выросла... Слушать не надоело? Может, лучше спать пойдем? – Иван взглянул на притихших товарищей и убедился, что никто не дремлет и его слушают.

– Ты, дядя Ваня, эту журнальную моду обрывать на самом интересном лучше брось. Купил я, ребята, в Хантах на пристани журнал, вчитался: повесть путевая про шпионов попалась, «Искатели истины» называется, – как бац! – повесть прерывается и в скобочках мелко обозначено: продолжение в следующем номере. А где я его, следующий, возьму, спрашивается? Кто мне его доставит? Живем полуодичавши, ни кино, ни радио. Так что ты, Федорыч, не увиливай, отдувайся за лектора, будь добр.

– Хотел я, ребята, пойти рыбу забрать до темноты, – глядя в окно, неуверенно протянул Иван. За стеклом поднимался ветер, свистал в голых ветках и раздувал волну в протоке. Непонятная тревога овладела Иваном. Идти одному в темноту не хотелось, и он вернулся к столу.

Так уютно в натопленном балке, пока не остыла печка. Лампочка чуть помигивает над столом. Уставшие за смену ребята не идут спать, ждут его, Ивана, рассказа. Такие славные и, в сущности, зеленые. Где ваши матери, кто вам поможет на трудной дороге, поддержит добрым словом, удержит от неверного шага? Рано вы стали мужчинами, раньше, чем созрели неокрепшие души ваши. Берегитесь соблазна, слушайте, как жадность фраера сгубила.

– Ладно, слушайте дальше. В общем, стала меня мама в дорогу готовить. Первым делом достала объемистый солдатский сидор. (После войны такие мешки в большом ходу были.) В мешок – носки шерстяные, рубашку сатиновую, полотенце вышитое, бязевые офицерские кальсоны с перламутровыми пуговками. Туда же сунула старое солдатское одеяло и зимние варежки: не на день сына отправляла. Но главное, главное, о чем моя мать пеклась неустанно, – еда. Ее она постаралась втиснуть столько, что у видавшего виды сидора от удивления затрещали швы. Во-первых, как водится, вареные яйца, дюжины две с половиной; во-вторых, рыба вяленая без счета, сколько вошло; дальше здоровенный кус желтого прошлогоднего шпига, а сверх того – подорожники, особого рода долго не черствеющие булочки, их мать всю ночь пекла из остатков муки. А чтобы сынок не скучал в дороге, набила карманы телогрейки поджаристыми семечками. При всем при том, занимаясь сборами, мать ни на минуту не переставала внушать, как мне вести себя в городе, не обноситься, не растратиться: «У них, городских, на животе шелк, в животе – щелк. За приятелями в общежитие не лезь, я тебе адрес знакомых дам. Деньги носи с собой, лучше сразу зашить... Ну, давай присядем...»