Семья в огне - [37]

После выхода из комы Роберт провел в реанимации еще десять дней. Он был в сознании, но плохо соображал и еще хуже говорил. В первые три дня я сидел рядом, но за руку его больше не держал. Больше всего мне запомнилось, как я смотрел на свои пальцы и медлил. Роберт только очнулся и был очень напуган, не мог произнести даже самых элементарных слов, а я так и не взял его за руку. Теперь я поступил бы иначе. Да я бы многое сделал иначе, будь на то моя воля. Из-за чего я вообще ломал голову, в чем сомневался? Ответ: во всем. Больно это признавать, но, глядя на себя тогдашнего, я вижу нервного болвана, который мучается и грызет себя по поводу любого выбора, даже самого незначительного – и притом всегда делает неправильный. Почему понимание приходит к людям лишь много лет спустя? Я примирился почти со всеми своими ошибками, но время от времени в голове всплывает какое-нибудь воспоминание – и ставит меня в тупик. Зачем я не окружал сына любовью и вниманием, зачем не обнимал изо всех сил, зачем позволил ему сбежать в частную школу – лишь бы одним беспокойством в моей жизни стало меньше? От этих сожалений не уйти. Когда такие мысли появляются, я просто живу с ними, потому что сделать тут ничего нельзя. А потом они постепенно уходят сами.

После реанимации Роберта перевели на отделение восстановительной медицины, где врачи надеялись вернуть ему способности к речи, критическому мышлению и самостоятельному хождению. Да, его мозг поврежден, говорили они, но при должном усердии он сможет полностью восстановиться, и физически, и умственно. Там Роберта лечили почти целый месяц, и за тот месяц я летал домой лишь раз или два: все время проводил в мотеле, приходя к сыну на завтрак и на ужин. Врачи хотели, чтобы он сосредоточился на упражнениях и занятиях, поэтому я держался в стороне, работал удаленно из гостиничного номера и разговаривал по телефону с дочками, Кей, мамой и сестрой, которые сидели с детьми и по очереди возили мою жену на химию. Кей задавала вопросы о состоянии Роберта, но все мои вопросы о ее самочувствии оставались без ответа. Она старалась говорить весело и непринужденно, однако с каждым звонком ее голос звучал все слабее.

В тот день, когда Роберта перевели на отделение восстановительной медицины, я познакомился с Лидией. Врач попросил меня куда-нибудь отлучиться до вечера. Впервые за все это время я пришел в номер до наступления темноты. Вставляя ключ в замок, я услышал гул пылесоса и на секунду замешкался. Хочу ли я видеть волшебницу, что ежедневно наводит идеальный порядок в моей комнате? Мне нравилась эта тайна, и потому я немного постоял за дверью, слушая, как пылесос шоркает по полу и тихо стукается о мебель. Видимо, я не заметил, как он выключился. Дверь внезапно открылась, и на пороге стояла она – в джинсах и обтягивающей белой футболке, с небрежно убранными наверх каштановыми волосами, моложе меня лет на десять. Молодая. Прекрасная. Лидия.

Она тут же умчалась, и мы успели обменяться лишь неловкими приветствием и прощанием. На следующее утро я вернулся домой сразу после больничного завтрака, и Лидии еще не было. Почему-то я занервничал. Принялся убирать комнату и складывать одежду – делать то, что и так полагается делать каждому человеку. Задача горничной – наводить чистоту, а не разгребать чужие завалы. Я не стал заправлять кровать, а вместо этого проверил, смыт ли унитаз, и привел в порядок больничные бумаги на столе. Лидия пришла около двенадцати дня и, конечно, не постучала. Видимо, она не ожидала увидеть меня дома, поэтому просто открыла дверь своим ключом и вошла. Я сидел в кресле у кровати и молча наблюдал, как она ставит на пол большое пластиковое ведро с разными моющими средствами и тряпками. На ней были те же джинсы, что и вчера, и футболка, но уже не белая, а светло-голубая. Я сказал: «Доброе утро!», и она вскрикнула от неожиданности.

То, что произошло между нами в последующие три недели – не повод для гордости. Но и не повод для сожалений, в отличие от многого другого. Лидия Мори была молодой и полной сил женщиной, попавшей в ловушку несчастливого брака, а я был напуганным мужчиной, у которого умирала жена. Но это еще не все. Она была очень сексапильна. Молодая и сильная, она могла похвастаться соблазнительными формами девиц из мужских журналов. И хотя в жизни Лидии хватало проблем, чувствовался в ней некий стержень – я знал, что все у нее будет хорошо. Она разберется со своими проблемами и выживет. Надеюсь, так оно и случилось.

В основном мы просто разговаривали. Она рассказала об отце, которого не знала, об острой на язык маме и о муже, с которым вынуждена была жить, несмотря на побои и унижения. Лидия хотела уехать. Сбежать куда-нибудь на Средний Запад, где никто ее не знает и где можно будет начать все сначала. Мне было удивительно видеть в ней такую безысходность – она же еще совсем молода! Я внимательно слушал, но не давал советов и не предлагал решений. Как я мог? В моей собственной жизни царил хаос, и я понятия не имел, что делать дальше. Она выслушала рассказ о моих бедах, и мы умудрились посмеяться над всем происходящим, даже над передозировкой Роберта и раком жены. Пока мы сидели в том номере, наши жизни казались далекими и ненастоящими. Мы словно рассказывали друг другу о судьбах других людей, а не о своих собственных. Возможно, именно это нам тогда и было нужно. Не знаю. Знаю только, что я не испытывал угрызений совести. За все восемнадцать лет брака я ни разу не изменял Кей. Да и желания никогда не возникало. Но за два дня до возвращения в Атланту я переспал с Лидией. Она первой меня поцеловала. Сначала в лоб, потом в губы. Мы сидели на кровати и молчали. Я успел рассказать, что скоро повезу Роберта обратно в Атланту, где ему предстоит продолжить лечение. Больше говорить было не о чем. Мы оба понимали, что я не вернусь в Уэллс, в Коннектикут и в «Бетси». Наши дни вместе были сочтены. Поэтому она меня поцеловала. А я не отвернулся.