Семья Тибо. Том 1 - [179]

Он проводил возле Рашели все вечера и ночи. Без радости. Их речи, их молчание были отравлены, объятия быстро изнуряли, не утоляя той почти враждебной страсти, которую они испытывали друг к другу.

Как-то в начале ноября Антуан пришел в дом на Алжирской улице и увидел, что дверь отворена; а в прихожей бросились в глаза оголенные стены, пол без ковра... Он вбежал в квартиру; пустые гулкие комнаты, розовая спальня, альков, ставший ненужной нишей в стене...

Из кухни раздался шорох, и он, не помня себя, бросился туда. Консьержка, стоя на коленях, копошилась в куче тряпья. Антуан выхватил у нее из рук письмо, предназначавшееся ему. С первых строк кровь вновь прилила к его сердцу: нет, Рашель еще не уехала из Парижа, ждет его в гостинице по соседству и только завтра вечером отправляется поездом в Гавр. Он вмиг построил ряд комбинаций - решил пойти на обман, только бы уехать проводить Рашель до парохода.

Весь следующий день он провел в хлопотах, однако неудача следовала за неудачей. И только в шесть часов вечера, когда в отделении все было предусмотрено, налажено, ему наконец удалось уехать.

Они встретились на вокзале. Рашель, бледная, постаревшая, в незнакомом ему английском костюме, сдавала в багаж целую гору новых чемоданов.

На следующее утро, уже в Гаврской гостинице, когда он принимал горячую ванну, пытаясь успокоить нервное перевозбуждение, ему на память пришла одна деталь, поразившая его сейчас как громом: вещи Рашели были помечены инициалами Р.Г.

Он выскочил из ванны, распахнул дверь в комнату:

- Ты... ты возвращаешься к Гиршу!

К его глубокому изумлению, Рашель ласково улыбнулась.

- Да, - шепнула она так тихо, что ему почудилось, будто он услышал один лишь вздох; зато он увидел, как она опустила ресницы в знак признания и дважды кивнула головой.

Он упал в кресло, стоявшее рядом. Прошло несколько минут. Ни слова упрека не сорвалось с его губ. В тот час он смирился не от горя, не от ревности, а оттого, что чувствовал свое бессилие, их обоюдную невменяемость и просто - бремя жизни.

Дрожа, он вдруг заметил, что совсем наг и что тело у него влажное.

- Ты простудишься, - произнесла она. Они все еще не находили нужных слов.

Антуан вытерся, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, и начал одеваться. Она так и стояла у радиатора, зажав в пальцах подушечку для полирования ногтей. Оба терзались, но, несмотря на все, и тот и другая испытывали почти одинаковое облегчение. Сколько раз за последний месяц у Антуана появлялось такое чувство, будто он знает не все. Теперь, по крайней мере, перед ним возникла истина во всей своей полноте. А к Рашели, освободившейся от навязчивых путаных измышлений, возвращалось чувство собственного достоинства, и на душе у нее становилось светлее.

Наконец она прервала молчание.

- Пожалуй, напрасно я тебе лгала, - произнесла она, и лицо ее, светившееся любовью, выразило жалость, но отнюдь не раскаяние. - Ведь о ревности существуют готовые представления - такие нелепые, такие ошибочные... Во всяком случае, поверь мне, лгала я, желая тебе добра, щадя тебя, а сама от этого была еще несчастнее. Как же я теперь рада, что не оставляю тебя в неведении.

Он ничего не ответил, но перестал одеваться и опять сел.

- Да, - продолжала она. - Гирш меня снова зовет, и я еду.

Она замолчала. Потом, видя, что он и не собирается говорить, она под натиском всех тех чувств, которые ей так долго приходилось сдерживать, продолжала:

- Как ты добр, что молчишь, котик, благодарю тебя. Я знаю все, что можно по этому поводу сказать. Вот уже два месяца я борюсь с собой. Поступок мой сумасброден, но, знаешь, ничто не удержит меня... Ты, верно, думаешь, что меня манит Африка? Видишь ли, так оно, конечно, и есть: до того манит, что в иные дни мне, право, чуть дурно не становилось - от неодолимого влечения! Однако дело не только в этом... Быть может, ты решишь, что мною руководят корыстные побуждения. Что ж, и это верно. Гирш на мне женится; ведь он богат, очень богат, ну а в моем возрасте, что ни говори, замужество кое-что да значит: скверно, когда за всю жизнь так никуда и не прибьешься... Но суть еще не в этом. Ведь я и в самом деле выше всех расчетов - насколько может быть еврейка или полуеврейка. И вот тебе доказательство: ты тоже богат или будешь богат, а вот, скажем, сделаешь ты мне завтра предложение, а я все равно не изменю решения уехать. Мучаю я тебя, котик, но все же выслушай меня, будь стойким, а мне так будет хорошо, когда ты обо всем узнаешь, да и лучше, чтобы ты был обо всем осведомлен... Я подумывала о самоубийстве. Морфий, - и все готово; я даже раздобыла нужную дозу, - все готово без проволочек, без мучения; вчера перед отъездом из Парижа я его выбросила. Видишь ли, я хочу жить; всерьез я никогда не хотела умереть. Ты как будто не ревновал меня к нему, когда я о нем рассказывала. И ты был прав. Тебе ли к нему ревновать! Вот он мог бы ревновать к тебе, и ты это хорошо знаешь! Я люблю тебя, котик, люблю тебя так, как никогда и никого не любила, а его я ненавижу. К чему скрывать! Я ненавижу его. Ведь это не человек, это... нет у меня слов! Я его ненавижу и боюсь. Как он меня бил! И он будет меня бить. Может быть, и убьет... Ведь он так ревнив! Как-то на Берегу Слоновой Кости он уже заплатил кому-то из носильщиков и велел задушить меня. И знаешь почему? Да потому, что ему показалось, будто его бой ночью пробрался ко мне в хижину. Он на все способен!..