Семя скошенных трав - [14]

Сердце Огня, так шедми его звали. И наши нашли сердце спрута, так сказать. И восстановили безопасность для наших потомков. И разделили имущество врагов — по закону, так сказать, военного времени.

Не сомневаюсь, что спецы нанесли удар, как только закончили расчёты. В их планы впрямь входило уничтожить Шед как угрозу Земле. Наверное, когда в штабе узнали, что есть такой вулкан и есть такие подвижки тектонических плит, там откупорили шампанское за будущую полную победу.

Конечно, не раскололи планету на части, как орали из каждой информационной дырки. Но выжгли биосферу, испарили знаменитый Океан — оставили пустой и мёртвый каменный шар на орбите местного солнца. Не уверен, что это менее страшно.

Грех сказать, что на Земле была совсем уж чистая радость по этому поводу. Наверное, всё-таки хоть кого-то хоть какой-то червячок хоть легонько грыз… Нет-нет да и проскочит нотка… не сожаления, нет — но некоторой такой печали. Всё-таки радикально так… основательно. Там была культура какая-никакая… Но эта печаль мастерски развеивалась бодрыми сообщениями, что у них есть поселения в колониях — вот и пусть они там прозябают, пусть вернутся в каменный век, если посмели связаться с Землёй, сволочи…

А уровень ненависти среди широких масс к этому моменту уже дошёл до такого градуса, что даже цифры вероятных потерь противника не особенно ужасали эти самые массы. Не наши же потери…

В общем и целом считалось, что о Шеде мало кто пожалеет — и в этом плане были солидарны даже вечные идеологические противники. Мы, везучие хумансы, шустро объединяемся перед лицом общего врага. Мы веками учились дружить против кого-то. Свои отношения потом довыясняем.

Траур был только у нас на Эльбе — по девяти миллиардам. По девяти миллиардам! Это на Эльбе люди рыдали, и пальцы себе грызли, и волосы драли от тоски и бессильного гнева. Не только шедми, да! И люди! Но какое кому дело. Земля празднует победу. Ещё устроит какие-нибудь ежегодные торжества по этому поводу, не дай бог…

А у нас тут…

У нас на следующий день мой Рютэ покончил с собой. Мой лучший аналитик, Рютэ, Который Всё Понимает.

Он не пришёл в нашу рубку связи. Я звякнул раз, звякнул два — и решил за ним забежать. И нашёл его в его кабинете. В кресле. С горлом, перерезанным до позвоночника — рука не дрожала, нож выпал уже из разжавшихся пальцев мертвеца. Он сидел перед стереокартиной с закатом на Северо-Восточном Архипелаге, где-то в районе Крабьего мыса: дивные небеса — в выцветающих голубых кляксах.

«Океан течёт в наших жилах»…

Рютэ оставил предсмертную записку. Чётко нарисованными чёрным маркером на зеркале древними рунными знаками Северо-Востока. Четыре слова: «Простите. Смысла больше нет».

Я взвыл, как пёс — потому что сходу сообразил: Рютэ — первый. У него просто были самые здоровые нервы и он, раньше других справившись с чудовищным потрясением, всё уже понял. Другие — ещё в шоке, ещё не осознали, ещё на что-то надеются.

Я даже не закрыл его глаза. Сейчас мучает эта мысль — надо было потратить несколько секунд, это у нас общее, надо было закрыть ему глаза — но я так торопился и был в таком ледяном ужасе, что не посмел погоревать даже эти несколько секунд. Я потратил эти секунды на то, чтобы врубить общий сигнал тревоги. Потом выскочил за дверь и понёсся к жилому сектору шедми.

Бежал и думал: только бы успеть, только бы успеть. Сразу понял, за кем бежать в первую очередь.

В казарме ее не оказалось. В кают-компании — тоже. Я сообразил: она искала место, где можно уединиться и закрыть за собой дверь. Понял, где.

Дернул дверь в кабинет психотерапевта — заперто. Постучал. Тихо. Врезал, как учили, чтобы сразу выбить — и влетел с размаху.

Она лежала на тахте в обнимку с плюшевым бельком. На полу рядом стояла бутылка виски, наполовину пустая, и валялся бокал. Из холода меня бросило в жар — я увидел, что её грудь слабо приподнимается, и кинулся к ней.

Затормошил:

— Кые, девочка, только не спи! Проснись, ради бога, проснись! Ну что ж ты, дурочка, ты же знаешь, вы это пойло не усваиваете, я б тебе весёлых грибочков заварил, если уж хотела чуток развлечься…

Она с трудом открыла свои прекрасные русалочьи очи и улыбнулась бледной тенью улыбки:

— Алэсь… мы идём в Океан…

Я не помню, как тащил её в медотсек. Как по дороге тормошил, целовал, тряс — а она цеплялась за игрушечного детёныша и что-то бормотала… У них нет рвотного рефлекса: если пища или питьё миновали зоб — то всё уже, из желудка им деваться некуда. Она всё рассчитала верно. Она была не такая сильная физически, как Рютэ, но не трусливее его, несчастная девочка.

Наша самая юная девочка. Но и она — уже год, как за Межой. Что тут ещё скажешь?

К чести коллег, они быстро поняли. Нам надо было реабилитировать наших друзей-шедми. Честное слово, в тот момент я сам не очень понимал, зачем: мне самому хотелось резануть по горлу, как Рютэ, или, как Кые, хлебнуть чего-нибудь, освежающего раз и навсегда. Я подыхал от скорби и стыда — и понимал, что мы ничем, ничем не можем им помочь. Что смысла и вправду нет. Что их апатия — это безнадёжные попытки как-то удержаться в бесплодном бытии, просто ради дружбы с нами. Как сказал наш милейший доктор Данкэ, «попытка нас достойно похоронить в такой луже, как Море на Эльбе — слишком неприятные хлопоты для вас, Алесь».