Семья Рубанюк - [315]

— Тебе сорока на хвосте принесла эти новости, а я давно уже замечаю. Но думал, в нашем роду никто еще семьи своей не порочил, а чем Петро хуже? А он, видишь…

Старик не бушевал, не ругался, но по вздрагивающим кустикам седых бровей, по тому, как он мял пальцами отложной воротник черной рубашки, жена видела, что он очень сердит. Опасаясь, как бы он сгоряча не наговорил Петру лишнего, Катерина Федосеевна примирительно сказала:

— Ничего Петро плохого не позволил, и ты на него не кидайся. Голова у него есть на плечах, ты ему только подскажи. Он сразу поймет, что не годится ее под пустые сплетни подставлять.

Остап Григорьевич беспокойно потоптался около стола, затем достал из посудного шкафчика книгу, очки, подсел к лампе. Отставив книгу на вытянутую руку, прочитал, медленно шевеля губами:

— «Мичурин… Итоги шестидесятилетних работ…»

XIV

— Ступай, батько, Петро пришел.

Остап Григорьевич поднял от книги глаза, непонимающе посмотрел на жену.

— Ты ж хотел поговорить с Петром. Ну, так он дома.

— Не мешай, стара.

Старик снова углубился в книгу. Водя пальцем по строчкам, он читал с таким увлечением, что Катерина Федосеевна поняла: теперь его с места не сдвинешь, пока не дочитает.

Минут десять спустя Петро вскочил в кухню радостно возбужденный.

— Последних известий не слышали? — восторженно крикнул он. — Войска Третьего Белорусского взяли крепость и город Кенигсберг… К Вене наши подошли…

Петро, обняв мать за плечи, предложил:

— Идемте, на карте покажу. Тато, пойдемте. Бросайте книгу!

Старики с сосредоточенными лицами выслушали объяснения сына возле карты.

— Ну, теперь нашим бойцам не много дела, — произнес отец, присаживаясь на кровати и набивая трубку. — Это и Василинку и Оксану надо вскорости ждать… если живы.

— Ой, наверное, соскучились дивчатки за домом, — глядя на сына, сказала мать. — А ты, Петро, не соскучился?

— Как же им не скучать, дочкам? — подняв брови, спросил Остап Григорьевич. — Я и то, когда молодым воевал, вспомню, бывало, про дом, про семейство, и-и, эх!.. Кинул бы все, пешки тыщу верст прошел бы. Мы с тобой, стара, сколько уже?., скоро пятый десяток как живем?

— Через год будет ровно сорок.

— По три, по четыре года дома не бывал, — обращаясь к сыну, говорил старик, — а никто не скажет худого слова ни про меня, ни про мать. Дружно прожили…

— И о ваших детях никто ничего плохого не скажет, — произнес Петро.

— В том-то и беда, что говорят! — отрезал старик и нахмурился.

— Это о ком же?

— О тебе и Полине Ивановне. Как по-твоему? Красиво?

— На чужой роток не накинешь платок. Возвести напраслину на кого угодно можно. Я не гуляка, вы это добре знаете.

— Эх, сынку! Добрая слава лежит, а худая бежит. Вернется Оксана с фронта, каково ей будет слушать про тебя?

— Да в чем моя вина? — вспыхнул Петро. — Объясните.

— Скажу… Ты уже не парубок, сынок. Тебя люди к руководству поставили.

— Ну и что?

Лицо Петра стало багровым.

— Не кипятись, не кипятись! Слушай, что батько тебе говорит. С тебя пример берут. Может, с учительницей у вас ничего такого нету. Я и сам примечал, что вы больше про дела, про работу с ней. А люди этого не знают… Вон теща твоя до матери приходила. Письмо ей было. Все Оксане описали про тебя.

— Оксане?!

— Описали. А как, по-твоему, слушать ей на чужбине про такие дела?

Только сейчас Петро понял, почему ему давно нет писем от Оксаны.

— Так знайте, тато, — сказал он запальчиво, — Оксане краснеть за меня не придется. А что нравится мне Полина, какой же грех в этом? Какой? — Голос его дрожал, брови то сдвигались у переносицы, то высоко изгибались. — Всему колхозу она по душе. Золотая девушка! У нее своя личная жизнь, свое горе. И, может быть, мы все недостаточно чутки к ней.

Слушая его, Остап Григорьевич думал: «Кто их, молодых, разберет? На гулянку вроде не тянутся, работают дуже хорошо. Видать, зря сучьи бабы наклепали».

— Ну, гляди, — успокоенно проговорил он, — семья — это, сынок, не так себе… В семье, как пословица говорит, и каша гуще.

Он медленно перекатывал в пальцах зажигалку из винтовочной гильзы, потом, чиркнув, поднес коптящий язычок пламени к погасшей трубке. Выпустив облачко желтого дыма, Остап Григорьевич повеселевшим голосом сказал:

— Ты знаешь, о чем я сегодня вычитал у Ивана Владимировича Мичурина? В той книжке, что ты привез?..

Катерина Федосеевна, зная по опыту, что теперь батька с сыном не скоро разведешь, бесшумно удалилась на кухню.

Ночью, когда все уже легли спать, Петро долго ворочался на своей постели, перебирая в памяти подробности разговора с отцом. Старик был, конечно, прав, заботясь и о душевном покое невестки и о незапятнанном имени сына. И не потому ли заговорили об этом в селе, что хотят видеть своего руководителя безупречным во всем: и в работе и в семейном быту? Но разве не дорожил этим и он сам, Петро?

Утром, проводив в степь людей, выехавших сеять подсолнух и свеклу, Петро пошел на птицеферму. Надо было посоветоваться о приобретении кое-какого имущества для фермы, а заодно поговорить с тещей о письме Оксаны.

Пелагея Исидоровна встретила его сдержанно. Кивнув головой в ответ на приветствие, она пошла кормить кур, вытянула из колодца и налила в поилки свежей воды, потом, вытирая руки, села рядом с Петром.