Семья Рэдли - [32]

— Хорошо, — говорит Марк, хотя по его виду ясно, что его не очень-то убедили слова Хелен. — Рад, что все уладилось. А во сколько Питер вернется с работы?

Хелен пожимает плечами, явно желая поскорее закончить разговор.

— По субботам бывает по-всякому. Около пяти. В четыре, в пять…

— Ага.

Хелен кивает и улыбается, но Марк продолжает свою мысль:

— Думал вот принести и показать ему проекты. Хотя, может, лучше отложить до завтра. У меня сегодня еще гольф.

— Конечно, — говорит Хелен.

Уилл старательно прячет ухмылку.

— Давай продолжим в доме, — шепчет она.

Уилл кивает и идет за ней к двери.

— Чересчур прямолинейно, ну да ладно. Ты меня соблазнила.

Париж

Через минуту он уже удобно устроился на диване в элегантной гостиной. Хелен стоит к нему спиной, смотрит из окна на патио и сад. Она все еще не утратила своей естественной красоты, несмотря на то что избрала унылый путь смертных. Но будь она даже старой и сморщенной, как грецкий орех, его все равно бы к ней тянуло.

У Уилла такое ощущение, будто перед ним русская матрешка. Эта нервная провинциалка — лишь внешняя оболочка, а под ней прячутся другие, лучшие Хелен. Он точно знает. В том числе Хелен, с которой они когда-то летали над морем, переплетя окровавленные пальцы. Он нюхом чует, что страстная любовь к жизни, к риску все еще течет в ее венах. И осознает, что пришла пора достучаться до нее, заставить вспомнить себя прежнюю.

— Помнишь Париж? — спрашивает он. — Как мы прилетели туда ночью и приземлились в саду музея Родена?

— Тише, прошу тебя, — говорит она. — Роуэн наверху.

— У него играет музыка. Он ничего не услышит. Мне просто любопытно, вспоминаешь ли ты Париж.

— Иногда. Я о многом вспоминаю. И о тебе. И о себе, о том, какой я была. Скольким я пожертвовала, чтобы жить тут, среди нормальных людей. Иногда мне хочется, ну я не знаю, наплевать на все и пройтись голой по улице, посмотреть, что скажут люди. Но я стараюсь исправить свою ошибку, Уилл. Потому и живу так. Все это было ошибкой.

Уилл берет со столика вазу и заглядывает внутрь, уставившись в темную дыру.

— Хелен, это не жизнь. Тут как в морге. Тут даже мечты мертвые.

Хелен так же тихо продолжает:

— Я была с Питером. Я была с ним помолвлена. Я его любила. Зачем было все это менять? Зачем я тебе понадобилась? Что это было, что ты за человек, почему тебе непременно надо явиться этаким посланником преисподней и все разрушить? Захотел посоперничать с братом? От скуки дурью маялся? Или это просто старый добрый комплекс неполноценности? Давайте всех убьем или сделаем несчастными, чтобы некому было завидовать. Так?

Уилл улыбается. Вот это уже больше похоже на прежнюю Хелен.

— Да брось, моногамия никогда тебе не подходила.

— Я была молодой и глупой. Да просто тупой, черт возьми. Не могла вообразить себе последствий.

— Тупость в том году была в моде. Бедный Пит. Не следовало ему тогда соглашаться на ночное дежурство… Ты же ему так и не сказала, да?

— Кому? — уточняет она.

— Пока что я имею в виду только Пита.

Хелен закрывает лицо руками.

— Ты-то все понимал.

— Девяносто второй, — с осторожностью выговаривает Уилл, словно эта дата — нечто хрупкое и ценное. — Урожай того года. Я все еще храню наш сувенир. Ты же знаешь, какой я сентиментальный.

— Ты сохранил мою… — Хелен поворачивается, глаза ее полны ужаса.

— Ну конечно, а как же. Разве ты бы на моем месте поступила иначе? — Уилл начинает говорить, как на сцене: — Живу в предместье твоей души?[7] — Он улыбается. — Вопрос риторический. Я знаю, что я — центр событий. Эйфелева башня. Но да, я храню твою кровь. И я уверен, что Пит узнал бы ее. Он всегда был снобом по части крови. Кстати, письма я тоже храню.

Уилл аккуратно ставит вазу обратно на стол.

— Ты меня шантажируешь? — шепотом произносит Хелен.

Уилл морщится, недовольный формулировкой:

— Хелен, не принижай свои чувства. Твои письма были такие трогательные.

— Я люблю свою семью. Вот мои чувства.

Семья.

— Семью, — повторяет Уилл. Само слово ассоциируется с голодом. — Пита тоже считаем или только детей?

Глаза Хелен полыхают гневом.

— Ты смешон. Неужели ты думаешь, что ты мне дороже, чем он, только потому, что успел обратить меня раньше?

Как раз в этот момент по лестнице спускается Роуэн. Его не слышат, но это не значит, что не слышит он. Слов матери он не разобрал, но уловил взволнованные интонации в ее голосе. Он останавливается, чтобы подслушать Уилла. Его слова звучат четко, но их смысл ускользает от понимания.

— Раньше? — говорит Уилл почти сердито. — Хелен, нельзя обратить человека дважды. Ты растеряла навыки. Возможно, тебе стоит освежить воспоминания.

Роуэн переносит вес с правой ноги на левую, скрипит половица. Голоса умолкают, и секунду-другую не слышно ничего, кроме тиканья старинных часов, стоящих у телефона.

— Роуэн?

Это мать. Мальчик думает, отвечать ли.

— Голова болит, — наконец объясняет он. — Я за таблеткой. Потом пойду прогуляюсь.

— А, — мать тоже реагирует только после долгой паузы. — Ладно. Хорошо. А когда ты…

— Позже, — перебивает Роуэн.

— Позже, ладно. Увидимся.

Ее голос звучит фальшиво. Но теперь-то как ему разобраться, что фальшиво, а что нет? Все, что он с детства считал реальностью, оказалось враньем. Ему хотелось бы возненавидеть родителей за это, но ненависть — сильное чувство, для сильных людей, а он совсем слаб.