Семья О’Брайен - [64]

– Эй, – говорит Джо, обращаясь к Кейти. – Прости, что вчера так сорвался при Феликсе.

– Да нормально.

– Это не я был.

– Я знаю, пап.

– Надеюсь, я его не отпугнул.

– Нет, он хороший. Он должен видеть, что это такое. Должен знать, во что ввязывается.

Джо на мгновение вспоминает перекрученное костлявое тело матери, пристегнутое к инвалидному креслу в больнице Тьюксбери, и гадает, понимает ли сама Кейти, во что ввязывается.

– Похоже, он славный парень.

– Да.

– Он мне нравится.

– Спасибо, пап. Мне тоже.

Молодая женщина быстро идет по дорожке в их сторону с собакой на поводке, у нее черный лабрадор. Женщина, кажется, смотрит на Джо, она движется точно в его сторону, но когда подходит достаточно близко, чтобы встретиться глазами, отводит взгляд. Ее пес тянет вбок, чтобы подойти к Джо и Кейти, стоящим на траве, и машет хвостом, обнюхивая их ботинки.

– Гиннес, идем! – говорит женщина, дергая поводок.

Она проходит мимо Джо и Кейти, глядя строго на горизонт. Не улыбается, не кивает, не здоровается. Кейти напрягается, то ли оборонительно, то ли смущенно, то ли все вместе. Джо не спрашивает.

Он не осознает, что у него хорея, когда один. Это вроде того, как стучишь ручкой, или болтаешь ногой, или хрустишь костяшками – или вроде любой другой раздражающей привычки у нормальных людей, о которой они не думают, пока кто-нибудь не попросит их остановиться. Но дело тут не только в простом неведении. Доктор Хэглер говорит, что у него анозогнозия[12], это, насколько понимает Джо, такое умное медицинское слово для непонимания. Похоже, что вдобавок ко всей уйме симптомов, что у него уже есть, БХ заползает и в его правое полушарие, вызывая анозогнозию, лишая его самосознания. Так, что он не понимает, что двигается, когда двигается. Он видит свои извивающиеся конечности и искажения лица в зеркале настороженных, обвиняющих взглядов посторонних. Тогда он понимает.

Сначала они смотрят с любопытством, пытаясь угадать, что с ним. Пьяный? Психически больной? Безобидный или буйный? Он не заразный? У него припадок? Прежде чем подойти слишком близко, они решают, что самое лучшее – отвернуться, притвориться, что не видишь отвратительного проявления человеческой болезни, и уходят как можно быстрее. Для человека непросвещенного или нелюбящего Джо ужасен, неприемлем – и невидим.

Джо думает о Джей Джее и Меган, о чужих людях и даже друзьях и соседях, которые будут смотреть на его детей с этой смесью презрения и отвращения, и от этого ему хочется сесть рядом с Мерфи и заплакать. Вот что случилось с его матерью. Она пила, да, но Джо теперь придерживается более вероятной последовательности событий. Скорее всего, она начала пить, чтобы справиться с тем, что с ней творилось – не по ее воле, непреодолимо, – чтобы спрятаться от чудовищных перемен в своем уме и теле, которые она не могла ни объяснить, ни назвать, чтобы не чувствовать боли от жестокого осуждения в глазах соседей и от страха, звучавшего в их удаляющихся шагах.

Он вздыхает. Облачко белого пара растворяется в сером утре. Кейти смотрит в землю, скрестив руки на груди.

– Так на какой стадии ты с этим генетическим анализом? – спрашивает Джо.

– Была на первых двух приемах, теперь в любой момент могу пойти и узнать, но не уверена, что хочу.

Джо кивает. Он тоже не уверен, что хочет знать. Он сует руку в карман и нащупывает четвертак, тот самый, который таскает со Дня святого Патрика. Он нарочно его не тратил и старался не потерять. Ему нравится читать слова под подбородком Джорджа Вашингтона, словно они – личное послание, адресованное ему. «На Бога уповаем». Год на монете – 1982-й, год, когда умерла его мать. Он каждый день держит четвертак в руках, трет его большим и указательным пальцами, молясь о том, чтобы больше Хантингтона не было. Патрик, Кейти, его нерожденный внук. Хватит. Четвертак – суеверный символ его надежды, но потребность Джо прикасаться к монете и желать, чтобы ЦАГ было меньше тридцати шести, стала почти навязчивой. Он и сейчас поглаживает четвертак, гладкий и потертый, у себя в кармане.

Господи, пожалуйста, не надо больше Хантингтона.

– Феликс переезжает в Портленд, – говорит Кейти.

– Это в Мэне?

– В Орегоне.

– Ох ты. Когда?

– Пока не знает. Где-то в ближайшие полгода.

Полгода. Джо смотрит на Мерфи. Сегодня здесь, а завтра нет.

– Думаешь поехать с ним?

– Не знаю. Может быть.

Джо кивает, обдумывая, что это будет значить.

– Хочешь жить с ним там?

Кейти медлит с ответом.

– Да.

Нет, так нельзя. Роузи и так на грани. Если Кейти переедет в Портленд с Феликсом, у Роузи будет нервный срыв, ясное дело. Она уже убедила себя, что всех потеряет. У мужа Хантингтон, а двое детей – носители. Патрика почти не бывает дома. Не важно, что Феликс не ирландский католик, не важно, что подумают соседи; если Кейти уедет, Джо не уверен, что Роузи справится с пустотой. Она возражала против того, чтобы Кейти переезжала в Соммервилл, что говорить про другой конец страны. Портленд – это все равно что на Луне. Дочь, считай, потеряна, это как смерть. Роузи столько всего предстоит потерять, что отъезд Кейти и ее жизнь с мужчиной без брака причинит Роузи лишнюю боль, ненужное страдание, которого можно избежать.