Семья Машбер - [233]

— А ну, герои, кто с геморроем и кто без геморроя… Марш по домам, по своим конурам… Пора, пора, кончилась игра!

Выкрикивал он эти рифмы без особого оживления, понимая, что и он, и его компаньон оказались в убытке. Они не получат вознаграждения, обещанного им, если задача будет выполнена как следует, и придется довольствоваться небольшим задатком… Они потащили тележку обратно, порядком остывшие, а за ними потянулась было и толпа, тоже охладевшая, но тут вдруг послышался истошный крик женщины, оказавшейся хозяйкой домика, в котором жил Лузи:

— Разбойники! Злодеи! Чем виноват мой дом?.. Женщина кричала, стоя над разбитой посудой, безжалостно выброшенной из окна. Когда началось нападение, ее, очевидно, не было дома, а теперь она вернулась и увидала, какой разгром ей учинили. Женщина ломала руки, точно над покойником, и кричала в отчаянии:

— Бог ты мой! А меня-то за что наказали?

— Она права! — подтвердил кто-то из стоявших рядом, оценивая на глаз ущерб, в нанесении которого он сам только что принимал участие — если не непосредственно, то, по крайней мере, как зритель, не высказывавший никаких возражений. Люди более озлобленные, не успевшие выместить свой гнев на главных виновниках городских бед, сейчас отыгрывались на несчастной женщине, не сочувствовали ей и кричали:

— Поделом ей! Не надо было пускать в свой дом змею подколодную. Не надо было сдавать таким… Не надо было…

Женщину оставили одну оплакивать свое имущество. Выслушав ее жалобы, все повернулись к ней спиной и стали расходиться — и те, кто проявлял сочувствие, и те, в ком кипела злость. Зачинщики нападения, понурив голову, пристыженные, выбирались, несолоно хлебавши, из толпы: затея, к которой они так старательно готовились, не удалась.

С сожалением и досадой они вынуждены были отметить, что добыча уплыла из-под носа. Те, кто не был непосредственно заинтересован в злодеянии, но примкнул к шествию просто из любопытства и из желания поглазеть на редкое зрелище — увидеть собственными глазами, как на позорную телегу посадят человека, которого приравняли к мусору, и вывезут его на свалку, — эти незаинтересованные зеваки теперь, когда представление не состоялось, не больно жалели о потерянном времени и с легкой душой расходились по домам. Они только что слышали, как плакала ни в чем не повинная женщина, пострадавшая за чужие грехи, и были довольны, что им не довелось быть свидетелями еще одной несправедливости, совершенной в отношении человека, который, возможно, не заслужил того, что с ним хотели сделать. Так что эти люди были даже рады, что не приняли участия в поступке, о котором потом сожалели бы.

А жалеть им не пришлось потому, что ранним утром того же дня Лузи Машбер и Сроли Гол, которые неминуемо пострадали бы, покинули свой домик, пока город еще спал, и затворили за собою дверь. Прежде чем переступить порог, Лузи поцеловал мезузу, а Сроли обернулся, окинул взглядом стены и только потом коснулся мезузы губами.

Небо было темное. И только на востоке едва начинал брезжить рассвет, появились первые проблески лучей, обещавшие грядущий восход ярко-красного, лучисто-жаркого солнца. Город еще спал за закрытыми дверьми и ставнями. Пыль на улицах улеглась, и предрассветное небо над головой было синим и ласковым. Никто нашим путникам не повстречался: не с кем было поздороваться, не от кого услышать утреннее приветствие.

Лузи и Сроли прошли по улице, которая привела их к железнодорожному переезду, где город заканчивался. Справа оказалось кладбище с липами и кустами орешника вдали, а слева — открытые поля и пашни, тянувшиеся к горизонту. И никого не видать, кроме двух путников: Лузи в летнем дорожном пальто, похожего на странствующего купца, и Сроли в расстегнутом кафтане, с тяжелой торбой за плечами, в которой лежали не только его вещи, но и вещи Лузи, шедшего налегке.

Когда они были уже далеко от города, перед ними распахнулось утро с восходящим из-за леса солнцем, похожим на круглого красного идола, появившегося из таинственного подземелья. Проснувшиеся птички подняли неистовый шум и щебетание, пламенно благодаря солнце за бодрящее, лучистое тепло. Чествуя его, они принялись летать, сновать между деревьев и выискивать что-нибудь подходящее для торжественной трапезы на заре.

Позже, когда солнце поднялось по небосклону, наши ходоки почувствовали на себе испарину: Сроли — от тяжести, затруднявшей передвижение, а Лузи — от самого хождения, к которому он был непривычен. Затем, ближе к полудню, они дошли до ручья, оставшегося от растаявшего снега, который скапливался в низменных местах и высыхал лишь к концу лета.

Здесь они расположились на отдых. Сроли снял с плеч торбу и положил ее наземь, оба вымыли руки в чистой воде ручейка, надели талесы и филактерии. Помолившись, они снова вымыли руки, и Сроли достал из торбы еду, приготовленную на дорогу. Они отдохнули и снова двинулись в путь по намеченному Сроли маршруту. Они шагали через поле, пока не дошли до дубовой рощи. Свернув в нее, они вдохнули запах древесной коры и прошлогодних листьев, согретых солнцем. Удивительный покой царил в этой роще. Сделав несколько шагов по шуршащей листве, путники нашли наезженную колею.