Семья Машбер - [226]

— Невозместимая потеря! — подтвердил второй раввин и отвернулся в сторону, так как не мог смотреть в глаза стоявшим рядом с ним.

— Весь свет объездить! — произнес третий. Все готовы были перечислять добрые дела усопшего реб Дуди.

Так говорили люди спокойные, уравновешенные. Но другие, более горячие, стоявшие тут же и одержимые желанием чем-нибудь поживиться по случаю смерти реб Дуди и использовать это обстоятельство якобы в целях упрочения веры, загорелись в исступленной набожности и выступили с такими речами:

— Если кедры могучие рушатся, а прутья остаются невредимыми, то не следует ли нам извлечь из этого для себя урок?..

— Какой именно? — спрашивали их.

— Не означает ли это, что не все у нас ладно, что многое мы упускаем из виду? — говорили те, у кого фанатизм подступал к горлу.

Пытаясь объяснить, чем они так возмущены, они начали вспоминать, сперва Иоселе-Чуму, известного разрушителя ограды, затем историю Михла Букиера — да будет забыто имя его! — того самого, который прошлой зимой пришел однажды в субботу к реб Дуди, положил перед ним свой талес и потребовал, чтоб его исключили из еврейского общества. Вспомнили и Лузи Машбера, который также распространял заразу. «Все это, вместе взятое, — объясняли эти нетерпимые и набожные люди, все больше распаляясь, — конечно, не доставляло радости реб Дуди и ускорило его безвременную кончину».

— Вот бы ускорить и их кончину! — раздался вдруг голос, который никто не ожидал услышать, поскольку из уважения к тем, кто участвовал в разговоре, остальные должны были держаться позади и не вмешиваться в беседу. — Вот бы ускорить их кончину! — открыто и грубо повторил тот же голос.

— Кому это — им? — с удивлением оглянулись провожавшие реб Дуди.

— Вот! — ответил тот, указывая на Иоселе-Чуму, стоявшего неподалеку в окружении своих приверженцев, и на Лузи Машбера, который также пришел на похороны вместе со своими сторонниками.

Слова эти произносил кабатчик Иоина, рядом с которым находился его неизменный компаньон — Захария. Оба они, разумеется, присутствовали на похоронах, подобно всем обитателям города. Они не желали пропустить такое событие, как смерть реб Дуди, и даже слезы проливали. Иоина, стоя возле могилы, видел, какие почести оказывал город человеку, которого считал своим украшением. Возможно, Иоина тогда впервые подумал: если от такого человека, как главный раввин города, ничего не остается, то что уж говорить о таком, как сам он, Иоина?.. Он плакал и проливал слезы, как рассохшаяся бочка, — быть может, проникаясь поучительным зрелищем, а возможно, и от обильных пасхальных возлияний у себя в кабаке и в гостях у других. Захария тоже помогал ему проливать слезы: он был соучастником Иоины во всех делах: общественных и личных, связанных с кражами, с доносами и с ограблениями. Захария не так истекал слезами, как Иоина, но тыльной стороной ладони он поминутно вытирал уголки глаз.

Оба они оказались возле группы раввинов и держали себя тихо и спокойно. Но зажигательные речи тех, кто заступался за обиженного Господа Бога, ударили им в голову, и Иоина с Захарией начали искать причины смерти реб Дуди не в естественных законах бытия, а в провинностях определенных лиц, которых они вспомнили, не зная, что те находятся здесь же, на кладбище. Заметив их, Иоина и Захария уже больше не упускали их из виду. Они пробрались вперед и позволили себе откровенно и грубо обругать виновников, назвав их по именам и указав на них пальцем:

— Вон они, Иоселе со своей компанией и Лузи — со своей.

Да, Иоселе и Лузи тоже принимали участие в похоронах. Иоселе явился потому, что в праздничные дни работы не было, погода выдалась чудесная, весь город пошел проводить покойного. Отчего же и ему, Иоселе, не пойти? К тому же он сознавал, что одним из самых заядлых его противников стало меньше. Что касается Лузи, то им руководили другие побуждения: споры — спорами, мнения — мнениями, но тут речь идет о реб Дуди, главном раввине города, которого все обязаны уважать. Разве можно отколоться от всех и не почтить его память?.. Итак, все горожане пришли на кладбище и, пользуясь хорошей погодой, остались, чтобы побеседовать.

— Вот они… Иоселе, который выглядит, словно свадебный гость… Да и те, что с Лузи, — не заметно, чтобы они печалились… Напротив, им, видать, доставляет удовольствие, что из жизни ушел тот, кто внимательно за ними следил и в конце концов добрался бы до них!

Так кабатчик Иоина познакомил раввинов с Иоселе и Лузи, стоявшими поодаль. Лицо у него разгорелось, и видно было, что, если бы ему позволили, он бы не ограничился словами и тут же перешел к делу. Он даже не обратил бы внимания на то, что это место свято и что тот, за кого он намерен заступиться, недавно предан земле, и такое намерение не оказало бы чести покойному.

— Вон они стоят, — вырвалось у возмущенного Захарии, поспешившего на помощь Иоине, которому он постоянно смотрел в рот и которого считал главной своей опорой: Захария всегда поддерживал его и выполнял любое его желание. Захария даже голову нагнул, как бык, готовый уничтожить противника.

— И… Ну!.. Упаси Бог!! — предостерегли раввины Иоину и Захарию от осуществления их намерений. — Упаси Бог! — отшатнулись они от соучастия в таком деле, которое, возможно, и было бы справедливым, но не здесь и не теперь, потому что привело бы к богохульству и к кощунственному осквернению святого места.