Семья Машбер - [222]

— Шутка ли, еврея отдали в чужие руки, такого человека в тюрьму засадили…

— Неслыханное дело!..

— Разбойники! — восклицали разгневанные люди, которые, вероятно, сами страдали от козней зложелателей, причинивших столько вреда Мойше Машберу, и теперь считали возможным назвать по имени виновников своих страданий.

— Ведь это же неслыханно! Отца семейства, человека с добрым именем — так сломить, довести до такого… Ах, будь они неладны!..

— Кто? — спрашивали те, кто подходил к группам беседовавших и не слышал начала разговора.

— Кто? — с усмешкой переспрашивал тот, кто произнес первые слова и готов был продолжать свою обвинительную речь, хотя сначала, быть может, даже не собирался называть никаких имен, ведь слушателям, по-видимому, все имена были известны. — Кто? — продолжал он. — Те, у кого Бога в сердце нет, все эти Яковы-Иоси, готовые смести все на своем пути и уничтожить всякого, кто, как им кажется, мешает им насытить свою утробу и наполнить свой карман. Невиновного они могут загнать в тюрьму или в яму столкнуть — как вот Мойше Машбера…

Одни говорили с озлоблением, другие просто с недовольством, а третьи — по склонности к меланхолии и к печальным разговорам, размышляя о собственной смерти, когда речь шла о смерти другого. А ближе к полудню толпа людей двинулась к дому Машберов, чтобы проводить Мойше и отдать ему последний долг.

Похороны проходили как обычно. Вначале тихо толпились в доме Мойше Машбера: все пошли взглянуть на покойника, лежавшего в зале. Находясь здесь, многие, кто никогда в этом доме не бывал и по достатку своему стоял на гораздо более низкой ступени, чем семья Мойше, теперь заодно поглядывали на мебель, оставшуюся от добрых времен, на мягкие диваны и стулья в белых чехлах, на высокое, в человеческий рост, зеркало в резной раме, закрытое простыней, на вазоны с цветами, отставленные в угол… Посетители испытывали к покойнику — который, как и все покойники, лежал на полу со свечами в изголовье — не только сочувствие, но и зависть. Они думали о том, как в былые времена в этой просторной и полной воздуха гостиной Мойше Машбер сидел один или принимал гостей, несравненно более счастливый, чем они. Потом эти люди заглядывали в другие комнаты, двери которых были распахнуты, поскольку никому не приходило в голову их закрыть, как это бывает во время большого торжества или во время большой печали в доме.

Сначала пришедшие соблюдали тишину. Потом, пока обмывали тело, они вышли во двор, где заговорили о покойном, начали вспоминать свершенные им добрые дела и всячески восхвалять его. Это делали и те, кто знал Мойше Машбера лично, и те, кто знал его только понаслышке. Когда омовение закончилось, люди столпились у порога. Первой задержала вынос тела Юдис. Она стояла у притолоки, откинув голову, и не слыхала, как ей кричали: «Пропустите, пропустите!..» Возможно, она притворялась, что не слышит криков, желая — если не силой, то хотя бы так — хоть на минуту задержать в доме любимого отца. Когда покойника поднесли к носилкам, стоявшим во дворе возле скамьи, людей задержал Алтер. В эту минуту он был бледен, точно полотно.

Когда Мойше находился при смерти, Алтер не приближался к его кровати. Лишь изредка он останавливался на пороге гостиной, смотрел на брата, не шевелясь, и тут же уходил. Но теперь, когда все уже было кончено, когда ему оставалось только распрощаться с Мойше — Алтер знал, что из-за своей болезни он не сможет пойти на кладбище, — он хотел было припасть к Мойше и то ли поцеловать его, то ли сказать что-нибудь, то ли поплакать.

Когда собравшиеся увидели, что Алтер собирается сделать, они не позволили ему склониться над покойником. Тогда Алтер издал вопль, отрывистый и громкий. Казалось, вот-вот по двору разнесется безудержный, истошный крик. Однако Алтер нашел в себе силы и вовремя спохватился, поняв, очевидно, что честь умершего требует того, чтобы он, Алтер, сейчас свою болезнь не проявлял. Он пересилил себя, но далось ему это нелегко. Когда Мойше Машбера уже должны были положить на носилки, все увидели, что Алтер, стоявший возле Лузи, вдруг припал к его груди и, как ребенок, который о чем-то просит старшего, в немом отчаянии прислонил к нему голову. Эта картина произвела на всех столь глубокое впечатление, что на мгновенье люди позабыли о покойнике; даже носильщики, которые на своем веку не раз бывали свидетелями печальных зрелищ, — даже они замерли, стоя перед носилками.

— Пропустите! Пропустите! — крикнул наконец один из них так громко, что Алтер в испуге отшатнулся от Лузи и, мертвенно-бледный и удивленный, отошел в сторону.

Люди хлопотали у носилок. Так же как Алтер прижался к груди Лузи, Меерка, старший внук Мойше Машбера, припал к матери и зарылся лицом в складки ее пальто, и не видно было, плачет он или всхлипывает, дрожа всем тельцем. Люди с носилками вышли за ворота, но здесь снова на короткое мгновение задержались. Юдис, которая не желала видеть, как отца укладывают на носилки, пошла к воротам первая и — так же как давеча в доме, прислонилась к косяку — прислонилась к воротам, видимо, с тем же намерением отсрочить расставание с отцом. Ее отвели в сторону, и процессия вышла на улицу. Дальше все пошло так, как полагается: покойника принесли на кладбище и похоронили. Мойше Машбер не оставил по себе сына, который произнес бы над могилой поминальную молитву, и ее пришлось произнести Лузи.