Семья Машбер - [220]

В лавки приходят и местные, и приезжие покупатели. Все толкаются, спорят из-за цен и примерок там, где торгуют одеждой, тканями, кожевенными товарами, обувью. Оживлению способствует и погода. Прошло то время, когда природа капризничала, оборачиваясь то зимой, то весной, сменяя холод теплом, ясное небо — хмурым, сеявшая то дождем, то снегом, то градом, то мелкой ледяной крупой… Теперь — не то. Дуют легкие, ласковые ветерки.

Мальчишки, ученики хедеров, покончили с головоломными отделами Пятикнижия, в которых подробно описывается переход евреев через пустыню и построенная в пустыне Скиния со всем ее внутренним убранством. Учителя и их помощники озабочены не только приготовлениями к празднику, но и думами о предстоящем после весеннего перерыва полугодии, о новых учениках, которых желательно было бы заполучить, а также о новых помощниках, которые в эту пору обычно меняют место службы.

И уж конечно, особенно заняты перед праздником были ремесленники: сапожники, портные, жестянщики, кровельщики, — которым предстояло много сделать за этот месяц после почти безработной зимы. Им хотелось как-то вознаградить себя за потерянное время, а сейчас как раз появились заказчики, и все они торопили, просили, требовали, чтобы обязательно, во что бы то ни стало, непременно заказ был готов точно к сроку.

Одним словом, город был охвачен лихорадкой, которая усиливалась от недели к неделе, изо дня в день по мере приближения праздника. Мужья продолжали заниматься своими делами, а у жен голова шла кругом: они чистили дом после долгой зимы — периода, когда уборка делалась только к субботам, да и то не слишком основательно. У людей оставалось мало времени на праздные разговоры, пустословие и сплетни, которыми они занимались весь год: зимой — чтобы скоротать долгие вечера, а летом — долгие дни. Сейчас было не время. Люди так торопились управиться с делами, что не успевали обсуждать даже важные события, которые в иную пору пережевывали бы целыми днями, а то и неделями и месяцами, — такие, например, как богатая свадьба или смерть известного в городе человека. Теперь если и говорили о чем-либо, то недолго, вскользь и тут же спохватывались: «Заболтались! А дел невпроворот…»

И все же смерть Мойше Машбера, а в особенности то, что произошло после его смерти, так взбудоражило город, что все жители, позабыв о праздничных хлопотах, долго говорили об этом.

После трапезы в честь Пурима Мойше Машберу с каждым днем становилось все хуже. Ему пришлось отказаться не только от коротких посещений больной жены, но и от всякого движения: он не мог даже подняться с постели и поставить ногу на пол без посторонней помощи. Врачи, уже не надеявшиеся вылечить его, отчаялись и облегчить его страдания с помощью снотворных, которые обычно дают больному, чтобы он ненадолго забылся. Мойше Машбер не спал ни днем, ни ночью; все домочадцы, дежурившие возле его постели, замечали, что, находясь в полусонном состоянии, он опускает веки, подобно курице, легко и бессильно, а в это время у него по лицу и по лбу, словно тени, пробегают какие-то мысли, точно медленно передвигающиеся облака…

От Мойше не отходили ни днем, ни ночью. Юдис старалась делать все, что могло хоть сколько-нибудь облегчить состояние отца, и устраивала так, чтобы он всегда, в любую минуту мог обратиться к ней за помощью как к наиболее близкому и преданному ему человеку. Но старания Юдис не помогали, прогрессирующая болезнь пересиливала все, и единственное, что оставалось Юдис, — это время от времени поправлять подушки да напоминать отцу о лекарствах, которые прописывали врачи и которые он, Мойше, отказывался принимать. Иногда он их принимал, но ясно было, что делает он это не для себя, а ради того, чтобы успокоить дочь. Видя все это, Юдис уходила в смежную комнату или оставалась тут же в гостиной, отходила в угол и давала волю слезам, а потом тщательно вытирала глаза, чтобы никто, в первую очередь — отец, ничего не заметил.

Мойше Машбер уже тогда говорил очень мало, словно у него язык отнялся. Юдис была крайне изумлена, когда однажды ночью отец знаком попросил ее наклониться к нему поближе: он, мол, должен ей кое-что сказать. Это, однако, не доставило Юдис радости. Она, конечно, тут же склонилась к отцу и стала прислушиваться к словам, которые он произносил с большим трудом. Она сразу же поняла, о чем идет речь и что Мойше намерен ей сказать на ухо: это было его завещание. Мойше Машбер сказал:

— Смотри, дочь, чтобы дом оставался домом при всех обстоятельствах… Чтобы не разбредались по сторонам… Что Бог ни пошлет — держитесь вместе… Мать, — добавил Мойше Машбер, и эти слова ошеломили Юдис. — Мать, видно, уже недолго протянет… Готовься, дочь, к двум поминаниям сразу — по мне и по ней…

— Отец! — воскликнула Юдис. — Что ты говоришь? Что тебе в голову приходит?

Но Мойше Машбер ничего больше не сказал и не посчитал нужным столь долго удерживать дочь в согнутом положении. Он дал ей понять, что говорить ему трудно и что разговор, для которого он ее позвал, окончен. И больше, почти до самой смерти, он ни слова не произнес. Один только Лузи, который в самые последние дни дежурил у постели брата, заменяя Юдис, едва державшуюся на ногах от бессонных ночей и ухаживания за отцом и за матерью, — только Лузи мог слышать то, что говорил Мойше, когда находил в себе силы произнести несколько слов.