Семья Машбер - [213]

Юдис хотела задержать отца в коридоре и сообщить ему кое-какие подробности о болезни матери, подготовить его, чтобы внезапность встречи не ударила по нему. Но Мойше Машбер не стал задерживаться. «Знаю, знаю», — сказал он, направляясь в комнату. Расстроенный, взволнованный и ошеломленный, он шел, не слушая того, что говорила дочь.

— Знаю, знаю, — повторял он как бы про себя и, несмотря на свою слабость, с немым упрямством даже поторапливался.

Перешагнув порог комнаты, он подошел к кровати Гителе. И увидел Гителе — высохшую, вытянутую, неподвижную, с остекленевшими глазами, глядящими в пустоту. За последнее время Мойше привык к ударам, сыпавшимся на него градом, и принял этот удар как предначертанную неизбежность, против которой невозможна, да и не поможет никакая борьба. Он лишь ухватился за спинку кровати, чтобы не потерять равновесия. Он смотрел на Гителе молча, потому что губы его не размыкались…

Что же касается Гителе, которая после длительной разлуки увидела мужа, вернувшегося оттуда, откуда возвращение казалось ей невозможным, — что касается нее, то врач, будь он тогда в комнате, понял бы, что здесь могло случиться одно из двух: либо Гителе вздрогнет от изумления и дико воскликнет: «Мойше!» — что означало бы перелом в ее болезни, который принесет облегчение, и Гителе вновь обретет дар речи и подвижность всего корпуса; либо, наоборот, неожиданная встряска окончательно подорвет корни, которые и без того едва держались в почве, и Гителе вскоре распрощается с жизнью.

Следовало надеяться скорее на первое, нежели на второе, потому что, увидав Мойше, Гителе издала какое-то приглушенное рычание. Казалось, она вот-вот произнесет рвущееся из груди четкое слово… Несмотря на скованность тела, она все же рванулась вперед: возможно, сейчас она встанет, сойдет с кровати, подойдет к своему Мойше и, подобно дочери, припадет к его плечу с любовью, политой слезами, хотя благочестивой жене вряд ли пристало слишком наглядно выказывать нежность к мужу. Однако в таком исключительном случае, при такой встрече, благодаря которой Гителе выздоровела бы, она могла — сознательно или бессознательно — позволить себе то, чего не разрешают набожность и самые суровые законы.

Да, так могло бы случиться. Но так не случилось. Рычание дальше горла не пошло, а движение тут же иссякло, как сверкнувшая молния, которая ни к чему не привела. Гителе так и осталась в кровати — высохшая, вытянутая и молчаливая. Изменилось лишь то, что теперь ее взгляд был обращен к Мойше и должен был означать: «Мойше, Мойше! Я лежу больная, а ты стоишь возле меня, якобы здоровый… Но, готова поклясться, тебе тоже следовало бы лечь, ты тоже болен…»

Юдис, присутствовавшая при этой сцене и не желавшая затягивать свидание больного отца с парализованной матерью, обратилась к Гителе, как если бы та все понимала и слышала: «Мама, отец устал, ему нужно отдохнуть…» Потом обратилась к отцу, взяв его за руку: «Пойдем, отец, ты устал, ты попозже еще зайдешь…»

Мойше Машбер послушался. Он отвернулся от Гителе, поскольку видел бесполезность дальнейшего пребывания в комнате, да и сам, как заметила Юдис, нуждался в удобной постели, по которой стосковалось его уставшее тело после долгого лежания на тюремных нарах. Вместе с Юдис он вышел из комнаты Гителе в гостиную, где по распоряжению Юдис была приготовлена постель: у стены стояла кровать, застланная безупречно чистым бельем. На лице Мойше Машбера отразилось чувство облегчения, на него повеяло домом. Гостиная, которая всегда отличалась от остальных комнат роскошным убранством — коврами, вазами с цветами, высокими трюмо и множеством окон, обилием воздуха и простором, — вызывала чувство радости. Мойше задержал взгляд на приготовленной для него кровати, невольно вспоминая, как выглядело его ложе в тюрьме, на нарах, рядом с другими арестантами.

Так было в первые минуты. Но когда он по предложению дочери стал раздеваться, его вдруг охватила тоска, заставившая его замолчать. Мойше даже стал путаться, не понимая, что нужно снимать сначала, а что потом: то ли кафтан, то ли жилетку, то ли башмаки, то ли носки. Он вдруг точно испугался кровати, раздевался очень неохотно, когда Юдис его поторапливала, и медлил ложиться, когда уже разделся.

Наконец Мойше Машбер лег — освобожденный, снова у себя дома, в лучшей, самой просторной комнате, на чистом, свежем белье. Минутами могло показаться, что на лице его светится радость, что теперь у него есть надежда одолеть боли в груди, нехватку воздуха и вновь обрести здоровье здесь, в родных стенах, под высоким потолком, при солнечном свете, проникающем сквозь широкие окна…

Однако так казалось лишь минутами. С тех пор как Мойше лег на кровать, он большую часть времени находился в забытьи и не замечал стараний и преданности дочери Юдис, которая всячески стремилась показать, что он совершенно не нуждается в особом внимании.

Мойше Машбер не замечал… Его забытье дошло до того, что вечером того же дня, когда его окружили дети, зятья с внуками и стали расспрашивать его о здоровье, а также сообщать различные новости, которые могли бы его заинтересовать, он почти ничего не слышал. На вопросы о здоровье он не отвечал, а новости, которые ему преподносили, желая его развлечь и заставить забыть о тяжелых переживаниях, его ничуть не занимали.