Семья Марковиц - [49]

— Это ты из-за матери? Беспокоишься из-за нее?

— Отчасти, но не только из-за нее. Меня беспокоит, куда идет время. Что делается с матерью? Что с детьми? Меня беспокоит, что поколения, как бы это сказать, играют в чехарду. Я думаю, — Эд говорит с запинками, — поверить в Бога было бы очень утешительно. Хотя бы ради ощущения постоянства. Надежности. Мне хотелось бы, я так думаю, верить в Бога.

— Тебе? Ну уж нет! — фыркает Генри.

— Нет, послушай, я знаю, что нужно. Знаю, что могло бы меня убедить. Если бы мне, к примеру, явили чудо.

— Всего-навсего одно чудо? О Эдуард, если б нам явили чудо, ты или постарался бы найти ему какое-то объяснение, или сказал бы, что это очковтирательство.

— Нет. Меня можно было бы убедить. При соответствующих условиях можно было бы. Возьми, к примеру, этих аналитических философов — этих позитивистов — они открыли Бога, когда постарели и поседели. Мне говорили, что А. Д. Айер[100] на смертном одре сказал, что все его труды — ложь, а на самом деле он верил и в Бога, и в бессмертие души, и в то, что выносить этические и эстетические суждения вполне возможно. Правда, несколько часов спустя опамятовался. Заявил, что если б не запаниковал, никогда бы от своих взглядов не отрекся.

— Вот и хорошо, — говорит Генри.

— Это почему же?

— А потому, что ему было бы горько понапрасну утратить все, во что он верил. Труд его жизни о чувственном восприятии. Все, на чем он стоял как атеист.

Они идут молча. Эд колупает соломинкой кусочек льда на дне стаканчика.

— Последние две недели дались нелегко, — говорит он. — Работать не удается. По ночам я не сплю. Лежу, думаю. Мама никогда не сможет жить по-прежнему.

— Она, на мой взгляд, не так уж и изменилась, — говорит Генри. — Всякий раз, когда я приезжаю, меня поражает, что все идет без сучка без задоринки, на старый добрый лад.

— Какой еще старый лад? О чем ты говоришь? — напускается на него Эд. Неужели Генри не видит, что в доме разброд. — Мириам выходит замуж. Мама надумала переехать к нам.

— Ты и Сара всегда виделись мне величинами постоянными, — говорит Генри, — тогда как в моей жизни были сплошь смута да перевороты.

Эд застывает посреди пешеходной дорожки: Генри не перестает его изумлять. Постоянные величины! Он едва удерживается, чтобы не завопить. Вселенная расширяется. Материки сползают. Дети вылетают из дома — притом, что им с Сарой вот-вот стукнет пятьдесят шесть, — точно кометы, оставив их позади. Оставив позади кучи кукол, старых одежек и обросших пылью минеральных коллекций.

— Когда я говорю с тобой и с мамой, я ощущаю, что время идет куда-то не туда, — подытоживает Эд. — Все, что ни возьми, идет совершенно не туда. А я всего-то и хочу, чтобы все шло нормально, чтобы дети были детьми, мама — взрослой, а одно поколение сменяло другое в порядке очередности. Генри, да не цепляйся ты за меня! — Он сбрасывает руку Генри. — Не люблю я этого. Если мама переедет к нам, у меня будет нервный срыв, вот в чем суть. Знаю, жить в розовой комнате для нее — верх блаженства, для меня же — в этом некая дикость. Не могу я стать ей отцом, не принимает этого моя душа. А поговорить с ней я не могу, никак не могу. Ну как сказать такое матери? Решительно не могу посидеть с ней, объяснить, что и как.

Братья останавливаются, загораживая проход. Оба машинально потряхивают подтаявшим льдом в стаканчиках.

Тем временем дома Сара объясняет Розе, что и как.

— Мама, — говорит она, — мы все такие разные. И привычки у нас тоже разные. В Венисе у тебя своя жизнь, свой круг. Свой врач, налаженные связи. А здесь, в Вашингтоне, ты будешь совершенно изолирована. Ты лишишься поддержки друзей, привычных занятий и — мало ли что — сиделок.

Роза потерянно смотрит на нее с розовой кровати, Сара — она сидит за письменным столом Мириам — ерзает, стукается коленками о столешницу.

— И вовсе я не прижилась в Венисе, — говорит Роза.

— Ты же переехала туда десять лет назад, — напоминает Сара. — Обеспечить тебе то, что у тебя есть в Венисе, мы сможем только при одном условии: если прекратим работать. Вот почему я сейчас позвоню и закажу билет.

Роза тихо плачет на кровати, Сара подходит, обнимает ее.

— А в июне ты снова приедешь, — говорит она. — Вернешься к свадьбе Мириам, разве плохо, скажи?

Роза задумывается.

— А потом я могла бы поехать в Англию, — говорит она.

Сара с минуту колеблется. Потом кивает, ей, пусть самую малость, стыдно.

— Вот и хорошо, — говорит она Розе. — Навестишь Генри и Сьюзен, поглядишь на их коттедж.

— Котсуолды[101], — вздыхает Роза. — Там все будет в цвету.

— Да и жары такой там нет, — говорит Сара.

— Да, да. И такой влажности тоже нет. Ваша влажность — это что-то.

Она напоминает Саре, как в июле во время бар мицвы Бена в вестибюле отключился кондиционер, и она едва не потеряла сознание — такая стояла духота.

— Никогда этого не забуду. Никогда, — она еще плачет, но в голосе уже слышится смех.

Генри возвращается в Англию. Роза улетает в Калифорнию. В воскресенье, после отъезда Розы, Эд с Сарой едут в «Дж. С. Пенни»[102]— присмотреть жалюзи в комнату Мириам.

— А игрушки мы уберем в ящики, — говорит Эд, уже когда они идут по магазину.