Семья Малаволья - [81]

— Почему они мне его не отпускают? — спрашивал он каждый раз, как попугай или как неразумный младенец, и еще хотел знать, держат ли его со связанными руками.

— Пусть он там побудет! — отвечал ему доктор Сципион. — В таких случаях лучше, чтобы прошло побольше времени. Да ведь он ни в чем не нуждается, я же вам говорил, и жиреет, как каплун. Дела идут хорошо. Дон Микеле почти-что поправился после ранения, и это тоже хорошо для нас. Не думайте об этом, говорю вам, возвращайтесь к своей лодке, а это — дело мое.

— Не могу я вернуться к лодке, когда ’Нтони в тюрьме; не могу вернуться. Все смотрели бы на нас, когда мы стали бы проходить, и потом голова у меня уже не на своем месте с тех пор, как ’Нтони в тюрьме.

И все повторял одно и то же, а деньги между тем текли, как вода, и вся семья его проводила дни, прячась дома за закрытой дверью.

Наконец настал день слушания дела, и Те, имена которых были написаны на повестках, должны были явиться в суд собственными средствами, если не хотели отправиться в сопровождении карабинеров.

Отправился даже дон Франко, ради того, чтобы предстать пред правосудием, покинув свою черную шляпищу; он был бледнее, чем ’Нтони Малаволья, который стоял за решеткой, как дикий зверь, с карабинерами по бокам. Дону Франко с правосудием никогда не приходилось иметь дела, и череп у него трещал от необходимости впервые предстать перед этой шайкой судей и полицейских, которые во мгновенье ока могут посадить человека за решетку, как ’Нтони Малаволья.

Все село пришло посмотреть, как за решеткой между карабинерами выглядел ’Нтони хозяина ’Нтони, желтый, как свеча, а он не решался даже и носа высморкать, чтобы не увидеть всех этих глаз приятелей и знакомых, которые пожирал его, и вертел, и вертел в руках шляпу, между тем как председатель, в черной мантии и с нагрудником под подбородком, вычитывал ему все его злодейства, написанные на бумаге так, что не пропущено было ни одного слова. Дон Микеле был тут, тоже желтый, он сидел на стуле лицом к судьям-скептикам, которые зевали и обмахивались платками. Адвокат в это время вполголоса болтал со своим соседом, точно все это его не касалось.

— На этот раз, — шептала Цуппида на ухо соседке, — как послушаешь все гадости, которые сделал ’Нтони, — ему, конечно, от каторги не отвертеться.

Присутствовала здесь и Святоша, которая должна была сказать суду, где проживал ’Нтони и где он провел этот вечер.

— Посмотрим, что будут спрашивать у Святоши, — шептала Цуппида. — Мне очень интересно, что она ответит, чтобы не раскрыть суду всех своих делишек.

— А от нас-то что они хотят узнать? — спросила кума Г рация.

— Они хотят узнать, правда ли, что между Лией и доном Микеле кое-что было, и что ее брат ’Нтони хотел его убить, чтобы обломать ему рога; это адвокат сказал мне.

— Чтоб вас холера побрала! — прошептал им, делая страшные глаза, аптекарь. — Вы хотите, чтобы все мы отправились на каторгу? Знайте же, что суду всегда нужно отвечать «нет», и что мы ничего не знаем.

Кума Венера закуталась в мантилью, но продолжала бормотать:

— Это правда. Я видела их собственными глазами, и все село это знает.

В это утро в доме Малаволья происходила трагедия, потому что, когда дед увидел, что все село отправляется послушать, как будут приговаривать ’Нтони, вздумал отправиться со всеми остальными и он, и Лия, с растрепанными волосами, безумными глазами и трясущимся подбородком, тоже захотела итти и по всему дому искала свою мантилью; она не проронила ни слова, но лицо ее исказилось, и руки дрожали. Однако Мена, тоже вся побледневшая, схватила ее за руки и говорила ей:

— Нет, тебе не нужно итти! Тебе не нужно итти! — и не говорила ничего другого. Дед добавил, что они должны оставаться дома и молиться мадонне; и плач их раздавался по всей Черной улице. Только-что, придя в город, незамеченный за углом здания, бедный старик увидел, как его внук проходил между карабинерами; тогда подгибавшимися при каждом шаге ногами он пошел и сел на лестнице суда, среди людей, которые поднимались и спускались по своим делам. Потом, при мысли, что все эти люди идут слушать, как там, между солдатами, лицом к судьям, будут приговаривать его внука, ему стало казаться, точно его покинули одного среди площади или в бурном море, и он тоже пошел за толпой, и поднимался на цыпочки, чтобы видеть всю решетку с шапками карабинеров и с их блестящими штыками. Но ’Нтони не было видно среди всех этих людей, и бедному старику все казалось, что внук его теперь один из солдат.

А адвокат все болтал и болтал, и слова его тянулись, как канат у блока над колодцем. Он все отрицал, говорил, что неправда, будто ’Нтони Малаволья совершил эти злодейства. Председатель выкапывал их, чтобы засадить бедного парня в тюрьму, потому что таково его ремесло. Но, в конце концов, как мог это говорить председатель? Может быть, он видел ’Нтони Малаволья в ту ночь и в такую темень? «У бедняка в доме всякий в своей воле» и «для несчастного и виселица». Председатель не обращал на все это никакого внимания, и, опершись локтями на книги, через очки смотрел на адвоката. Доктор Сципион продолжал говорить, что он хотел бы знать, при чем здесь была контрабанда? и с каких это пор порядочный человек не может прогуливаться в час, в какой ему вздумается и захочется, в особенности, если у него немножко шумит в голове вино и он хочет проветриться! Хозяин ’Нтони при этих словах одобрительно качал головой и со слезами на глазах повторял: да! да! и готов был расцеловать адвоката, который говорил, что ’Нтони — пьяница. Он сразу поднял голову. Это он хорошо говорил, и то, что он говорил, уже стоило пятидесяти лир; а он говорил еще, что его хотели прижать к стене и хотели ему доказать, как четыре и четыре восемь, что ’Нтони застали на месте преступления, с ножом в руках, и теперь посадили еще тут перед ним дона Микеле с дурацким видом из-за удара ножом, полученного им в живот.