Семья Малаволья - [80]

Все соглашались с ней, что, если уродится такой сын, уж лучше, чтоб дом на него обвалился. Одна только Сова ходила и искала своего сына, выстаивала перед караульной казармой, шумела, чтобы ей его отдали, и ничего не желала слушать. А когда она ходила надоедать своему брату, Деревянному Колоколу, и с развевавшимися белыми волосами целыми часами простаивала на ступенях галлерейки, дядюшка Крочифиссо говорил ей:

— Каторга — дома у меня! Я сам бы не прочь очутиться на месте твоего сына. От меня-то чего ты хочешь? Хлеба ведь и он тебе не давал!

— Сова на этом выиграла! — замечал дон Сильвестро. — Когда нет уже больше теперь предлога, что есть кому ее содержать, ее возьмут в убежище для бедных, и каждый день она будет получать мучное и мясное. Не то она останется на иждивении общины.

И когда в заключение снова повторяли: «плохо железо, что перемалывает и жернов», хозяин Фортунато прибавлял:

— Это хорошее дело и для хозяина ’Нтони. Вы думаете, что этот негодяй внук не поедал его сольди? Я-то знаю, что значит иметь сына, который так плохо кончает! Теперь ’Нтони будет содержать король.

Но хозяин ’Нтони, вместо того чтобы думать, как бы сберечь эти сольди, теперь, когда внук больше их не поедал, продолжал выбрасывать их на адвокатов и писак, — эти, так дорого стоившие, сольди, которые предназначались на дом у кизилевого дерева.

— Теперь уж нам дом не нужен, и ничего не нужно! — говорил он с бледным лицом, таким, какое было у ’Нтони, когда его вели в город, окруженного полицейскими, и все село высыпало смотреть, как он шел со связанными руками, а подмышкой придерживал узелок с рубашками, который с плачем принесла ему вечером Мена, когда никто не мог увидеть. Дед пошел к адвокату, к одному из тех, что болтают, потому что, когда увидел, как везут в экипаже в больницу, в расстегнутом мундире и тоже с желтым лицом, дона Микеле, бедный старик испугался, и он не старался понять, что болтает адвокат, как говорится, — «не искал волоска в яйце», лишь бы его внуку развязали руки и позволили ему вернуться домой; потому что ему казалось, что после этого землетрясения ’Нтони должен вернуться домой и остаться всегда жить с ними, как когда он был мальчиком.

Дон Сильвестро оказал ему милость и пошел с ним к адвокату, потому что он говорил, что, когда с человеком случается несчастье, как это произошло с Малаволья, нужно помогать ближнему и руками и ногами, будь то даже каторжный злодей, и сделать все возможное, чтобы вырвать его из рук правосудия, так как мы христиане и должны помогать ближнему. Услышав подробный рассказ и, благодаря дону Сильвестру, разобравшись во всем, адвокат сказал, что дело это громкое, и, не будь его, адвоката, не избежать бы каторги, и потирал себе руки. Услыхав про каторгу, хозяин ’Нтони размяк, как дурачок; но доктор Спицион похлопывал его по плечу и говорил, что, не будь он доктор, если не сделает так, чтобы ограничились четырьмя или пятью годами тюрьмы.

— Что сказал адвокат? — спросила Мена, как только увидела, с каким лицом вернулся дед; и, еще не услыхав ответа, начала плакать. Старик рвал на себе редкие седые волосы и ходил по дому, как сумасшедший, повторяя:

— Ах, почему все мы не умерли?

Лия, белая, как рубашка, во все глаза смотрела на каждого из говоривших, и не в состоянии была раскрыть рот. Некоторое время спустя пришли повестки, вызывавшие, в качестве свидетелей, Барбару Цуппида и Грацию Пьедипапера, и дона Франко, аптекаря, и всех, кто судачил на площади и в лавке Пиццуто; так что вся деревня пришла в волнение, и люди толпились с гербовыми бумагами в руках и клялись, что ничего не знают, — как бог свят! — потому что не хотели иметь дела с судом. Чтоб им, этому ’Нтони и всем Малаволья, которые за волосы тащат их в свои передряги! Цуппида кричала, как одержимая:

— Я ничего не знаю; я уже к вечерне запираюсь дома. Я не такая, как те, которые шляются, чтобы обделывать свои делишки, или стоят в дверях, чтобы болтать с полицейскими.

— Подальше от правительства! — добавлял дон Франко. — Они знают, что я республиканец, и рады бы найти повод стереть меня с лица земли.

Люди до устали работали, ломая голову над тем, какие свидетельские показания могли дать Цуппида и кума Грация, и другие, которые ничего не видели, а выстрелы слышали в кровати, когда спали. Но дон Сильвестро потирал себе руки, как адвокат, и говорил, что он-то знает, почему их вызвали, и что это было лучше для адвоката. Каждый раз, как адвокат ходил говорить с ’Нтони Малаволья, дон Сильвестро, если ему делать было нечего, сопровожал его в тюрьму; в общинный совет теперь не ходил никто, и оливки уже были собраны. Хозяин ’Нтони также раза два или три пробовал пойти в тюрьму; но, когда он очутился перед этими окошками с железными решетками, и на него смотрели солдаты с ружьями, оглядывавшие всех входивших, он почувствовал себя плохо и остался ждать перед входом, усевшись на ступеньках вместе с продавцами фиг и каштанов, и ему не верилось, что его ’Нтони там, за этими решетками, с караульными солдатами. Адвокат вернулся после беседы с ’Нтони, свежий, как роза, потирал руки и говорил ему, что внук чувствует себя хорошо и даже потолстел. Теперь бедному старику казалось, что внук его был одним из солдат.