Семья Ладейщиковых - [2]

Дед подхватил разговор не зря. Исходило это вовсе не из того, что он любил пофилософствовать, как это часто случается с его сверстниками. Ему не давала покоя одна забота. Было у него два сына и дочь. Младший не вернулся с войны, а старший где-то в Забайкалье был директором маленького завода. К старику приезжал редко, но Матвей не обижался: понимал, что у сына и без того хватает хлопот, а времени мало. Вышел человек в люди — и старик гордился сыном, не беспокоился о нем. А вот дочь, самая младшая из Матвеевых детей, доставляла много неприятностей. Красива, умом не обижена, а счастья в жизни нет. Три года замужем, а семейная жизнь идет через пень-колоду. И винил дед Матвей в этом ее, свою дочь.

Об этом и хотел поведать дед случайному, но как, видно, понимающему собеседнику. Резкий и прямой, дед Матвей взял сразу быка за рога.

— Опять же о жизни, — сказал он, обгладывая очередного окунька и неловко смахивая с бороды мелкие крошки. — Всяко ведь бывает. Одни умеют жить, в сорочке родились. У других не жизнь, а маята одна. Возьми хотя бы дочь мою, Тоньку. Ну, что бабе надо? Живи в свое удовольствие. Сама инженер, муж тоже не какой-нибудь замухрышка — директор кино.

— Ладейщиков? — поинтересовался гость.

— Он самый. Знакомы, стало быть?

— Имею такое удовольствие.

— Хороший мужик, — вздохнул дед Матвей. — Характеру покладистого, умишка хватает, у других занимать не надо. Какого ей, прости господи, еще мужа надо? Так нет! — дед выплюнул рыбьи кости и рукавом обтер бороду. — Хотел я ее приструнить, да где там! Инженер! В старое время, брат ты мой, не так было, строже. По себе знаю.

— Ладейщиков, слышал я, в рюмочку заглядывает?

— А у кого, скажи на милость, грехов нету? У каждого свой изъян. С какой же радости он пить стал? Тонька его довела, — убежденно сказал дед Матвей. — По партийной линии его пробирали. Сам товарищ Соловьев вызывал. Да разве его пробирать-то надо? Ее в первую очередь надо. И сам товарищ Соловьев не разобрался, что к чему, а тоже считается городским партийным секретарем.

Гость улыбнулся и тронул старика за рукав:

— Вот вы ругаете товарища Соловьева, а ведь я и есть Соловьев.

— Соловьев? — посмотрел на него дед Матвей. — То-то я, гляжу, вроде бы где-то встречал тебя. Вот и послушай. Я, коли хочешь знать, и повыше тебя могу секретарю сказать. И бояться мне нечего. Правда моя. Тонька мне дочь, но я ее ругаю, а Петра в обиду не дам.

В это время над озером разнеслось протяжное «Ого-го-го!» Эхо усилило и повторило крик.

— Неугомонная душа, — покачал головой старик.

Тот же голос, только потише, запел «Славное море». Старик подумал и без видимой связи с предыдущим сказал:

— Завтра дождь будет.

— Откуда ему взяться?

— А рыба, слышь, как плещется? К дождю. И клевала она сегодня богато. У ней к дождю всегда жор появляется. И закат, видал, какой был? Опять же поясницу поламывает. Это, как пить дать, дождь будет.

— Значит, не повезло вашей дочери в жизни?

— Сама кругом виновата. Отца не слушается. Сама себе бог и царь. Анархия одна. А в семье, я так понимаю, рука сильная должна быть — мужская. Как, товарищ Соловьев, в партийных правилах есть такой надзор, чтобы, к примеру, семье не давать разваливаться? Может, я что и не так спросил, ты уж не серчай.

— Есть.

— То-то и оно, что есть. Петра бранил, а Тонька сухой из воды вышла.

— Все это не просто делается. У вас, дед, как я погляжу, все по полочкам разложено и очень неправильно разложено.

— Рассудил Соломон, — усмехнулся старик. — Да я ихнюю семейную жизнь, как свои пять пальцев, знаю. — Он прислушался и прибавил: — Сюда, варнак, плывет.

— Кто?

— Да горлопан-то этот. Экий непоседливый человечишко!

Через несколько минут лодка стукнулась о берег, и к костру подошел человек лет двадцати пяти, в сереньком пиджачке, без кепки. В нем Соловьев узнал учителя истории Никиту Бадейкина.

— Мир вашей беседе! — приветствовал он рыбаков. — Дедушка Матвей, страшно хочу ухи.

— А где тебя черти носили? Раньше надо было. Мы вот с товарищем Соловьевым все прикончили, — он кивнул в сторону Соловьева, который сидел в полоборота к Бадейкину. Никита только теперь узнал секретаря горкома и смутился.

— Здравствуйте, Николай Иванович! — снова поздоровался Никита и опустился возле костра. Дед Матвей вздохнул: жаль, что приходилось кончать такую интересную беседу. Он свернул брезент и нехотя полез в шалаш. Потом оттуда высунулась косматая голова, в трепетном отблеске костра похожая на голову лесного царя Берендея, и эта голова голосом деда Матвея сказала:

— Слыш-ко, товарищ Соловьев, залазь ко мне, места хватит. Непременно дождь будет.

— Спасибо, я тогда под лодку лягу.

— Смотри, тебе с горы видней.

— А меня, дедушка Матвей, и не приглашаешь?

— Молод, выдюжишь, — и голова исчезла. Несколько позднее из шалаша послышался храп.

Беседа у Соловьева с Бадейкиным не клеилась. Соловьев думал о чем-то своем. Никиту переполняла глубокая радость. Она рождалась у него всякий раз, когда он появлялся на озере. Часто переходила в ребячий восторг, и Никита давал ему выход в песне, как это и было сегодня. Говорить с Соловьевым о чем-то другом, постороннем, он не мог. А говорить о том, как ему сейчас хорошо, стеснялся, да и слов не нашлось бы, чтобы рассказать о своих чувствах.