Семья и школа - [13]

— Артемий Филатович… как же это?.. Простите…

— Садитесь…

— Артемий…

— Садитесь…

И Артемий Филатович улыбнулся в первый раз за всё время, пока он разговаривал с Подгурским.

— Следующий.

Подгурский, пошатываясь, пошёл на своё место…

Когда Артемий Филатович на следующий день появился во дворе школы, ученики, толпившиеся около подъезда до начала экзаменов, расступились перед ним в каком-то страхе. Многие даже позабыли ему поклониться, глядя испуганными, широко раскрытыми глазами на «жирафа».

А на лестнице его встретил директор, бледный, перепуганный, взволнованный.

— Подгурский застрелился.

— Как?

— Застрелился вчера вечером. Сегодня нашли тело…

У Артемия Филатовича подкосились ноги, он прислонился к перилам, чтобы не упасть.

Бледный, как полотно, он смотрел глазами, полными ужаса, на директора:

— Как застрелился?

— Говорю вам, что застрелился… Как! Как! Как люди стреляются!

Артемий Филатович провёл рукой по лбу, словно стараясь прийти в себя:

— Я… экзаменовать не могу… у меня… голова…

Он прошёл, ничего не видя, через толпу учеников, которая широко расступилась перед ним, с ужасом глядя на страшного «жирафа».

Он шёл, сам не зная куда, зачем.

— Подгурский Алексей, ученик IV класса, застрелился.

Около свежей могилки, заваленной венками: «От товарищей», «От убитого горем отца», «От сестрички», «Внучку Алёше от бабушки», стоял на коленях, даже не стоял на коленях, а сидел на корточках, — вот, как сидят дети, надолго поставленные на колени, — Артемий Филатович и плакал, закрывши руками лицо.

Он плакал тихо, беззвучно, старческими слезами, только спина и плечи вздрагивали от тихих рыданий.

О чём плакал этот бедный, преждевременно состарившийся человек?

О чужой ли загубленной молодости?

О собственной ли загубленной, изломанной, исковерканной жизни, которая довела его до озлобления на ребёнка?

О том ли и о другом ли вместе?

О многом плачет человек, если он заплачет в сорок пять лет отроду.

Харьковская трагедия

В одном из харьковских департаментов разыгралась ужасная история.

Выключенный чиновник VII класса убил своего директора и ранил одного из начальников.

Чиновник этот был болезненно-нервным молодым человеком. Два года тому назад он даже покушался на самоубийство. У него была семья, мать, которую он очень любил, и которая видела в успешности его чиновничьей карьеры единственную гордость, радость, счастье и спасение. Чиновник плохо шёл по службе и медленно подвигался вперёд.

Он пробыл в звании чиновника VII класса 2 года — предельный срок — и ему предстояло одно из двух: или быть удостоенным звания чиновника VIII класса или убираться на все четыре стороны.

Таковы департаментские правила.

Чиновнику обещали, что его, пожалуй, удостоят звания VIII класса, но с тем, чтоб он перешёл в другой департамент.

В департаментах это делается с неудобными почему-либо чиновниками:

— На тебе повышение по службе, только убирайся в другой департамент. Пусть там с тобою возятся, как знают.

Но чиновник не выдержал поверочного испытания для производства в следующий класс, и ему предложили:

— Убирайся на все четыре стороны.

Он обругал своего директора, сказав:

— Вы меня обманули! Вы меня погубили!

И побежал к матери, которая с тревогой, с волнением ждала его возвращения со службы.

Он успокоил свою мать, встретившую его со слезами на глазах, с бледным лицом, с мучительным вопросом: «Что? Жизнь? Смерть?»

Он пожалел бедную мать и успокоил её

— Ничего, ничего, мама! Всё идёт отлично.

Он был спокоен? Он успокаивал других?

По наружности, вероятно, очень спокоен. Быть может, излишне бледен, что мать, конечно, приписала волнению, естественному в столь важный момент. Быть может, если бы она взглянула попристальнее в его глаза, она бы с криком ужаса схватила его за руки, силой не пустила бы его из дома.

— Что ты хочешь делать?! Что случилось?!

Но она не видела выражения его глаз, быть может, потому, что её глаза были застланы слезами.

Молодой человек ушёл из дома, забежал купить револьвер, — и в магазине показался спокойным, иначе юноше не продали бы револьвера, — явился на место своей службы, — и здесь показался спокойным, иначе бы его не пустили, — выстрелил в директора и в одного из делопроизводителей.

— Это случилось в школе! — скажете вы.

Нет, нет, нет. Это случилось в департаменте, где никто не интересуется личностью юноши, никто не входит тепло и участливо в его личную жизнь, где никому нет дела до его горя, печалей, страхов, до его души, это случилось в департаменте, где царит «дело», где сухо и канцелярски говорят чиновнику:

— Здесь не благотворительное учреждение. Успевайте по службе или убирайтесь вон!

Сколько на Руси людей, теперь уже старых или стареющихся или бодрых и несущих полезную службу родине, которым эта харьковская трагедия напомнит эпизоды их собственной юности.

Вы извините за то, что я расскажу вам «детскую историю», но ведь и речь идёт о трагедии из детской жизни.

Дело было при переходе из 5-го класса в 6-й. Я проболел около года, остался в 5-м классе на второй год, и теперь вопрос о переходе в следующий класс был для меня вопросом жизни и смерти.

И не для меня только, — ещё более для моей больной матушки, которая тянулась из последнего, чтобы дать мне образование. Ей оставалось жить только несколько месяцев. Я знал это, мне сказал доктор. Много старческих немощей вели её к могиле, но самым страшным было порок сердца. Волнение, горе, удар был бы для неё смертельным ударом.