Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - [36]

- Ты знаешь, как было в Испании? - вместо ответа спросил его Федин. - Земля горела. Соборы и дворцы - в руины… Читал небось и в кино смотрел. Знаешь, как их танки прошли через Францию?

- Советский Союз не Франция, - сказал сержант Колода.

- Это давно известно всем, исключая разве Поповина, - ровным голосом продолжал Федин. - Я о другом говорю.

- О чем?

- О том, что война будет страшной. Мало кто уцелеет.

- По-твоему, выходит, что мы тут напрасно с этими дзотами мозоли себе на руках набиваем. - Поповин посмотрел на свои ладони, на которых действительно обозначились мозоли. - Тогда зачем все это?

- Может случиться, что и добежать до дзотов не успеем, - сказал Федин.

- Как так? - спросил Колода.

- А так, что один тяжелый снаряд или бомба - и от заставы мокрого места не останется.

- Это произойдет ночью? - в округлившихся глазах Поповина заметались тревожные блестки, квадратное лицо застыло в ожидании.

- Ночью им выгодно: застава спит, все, кроме нарядов, собраны в кучу.

- Брось скулить, Федин, - перебил его Шаромпокатилов. - Что загодя себя хоронить. В гражданскую четырнадцать держав на нас шло - и ничего, живем, как видишь! И жить будем!

- То другое дело: техника не та была, - ответил Федин.

- Выходит, у Гитлера техника, - сказал Колода, - а у нас что, нет техники, по-твоему?

Федин не ответил. Молчал и Поповин. Он думал о том, что служить в маневренной группе при штабе отряда, куда его обещали откомандировать по болезни мочевого пузыря, все-таки безопасней, чем на заставе. Конечно, гораздо безопасней служить в пехотном полку где-нибудь недалеко от Ростова. Но это уж из области фантазии, а Ефим Поповин не принадлежал к категории пустых мечтателей.

Сержант объявил об окончании "перекура", и бойцы разошлись по своим точкам рыть щели для гранатометчиков. Каждый пограничник из группы Колоды должен был отрыть узкий колодец глубиной в полтора метра. В дальнейшем Глебов решил связать эти щели с дзотами неглубокими ходами сообщения.

На подступах каждого дзота отрывали по две щели. У дзота номер один работали Шаромпокатилов и Поповин.

Сухой верхний слой земли сопротивлялся лопатам. У Поповина болела спина и ныли руки. Полуденное солнце обжигало обнаженное тело, рыхлое и жирное, расслабляло мысль. Думать совсем не хотелось, как и работать, - лучше бы лечь на траву под тополь и дремать, прикрыв глаза фуражкой. Но надо было работать, и думы не обрывались. Сегодня впервые вот так напрямую заговорили о войне, и Ефима Поповина разговор этот глубоко встревожил. Перед глазами всплывали кадры кинохроники, о которых напомнил Федин: горящая земля Абиссинии, рушащиеся стены многоэтажных домов Испании, в небе самолеты со свастикой и свист падающих бомб, на земле трупы женщин и детей. Стало как-то жутко. Лопата не очень послушно врезалась в сухую землю. Подумалось почему-то: не щель, не укрытие он роет, а могилу себе. Дзот - это братская могила, а щель - персональная. Мертвому все равно, какая могила. Это живым не безразлично, в каком доме жить. У Поповиных в Ростове свой домик, кирпичный, хороший домик и сад. В саду белый налив и крупная фиолетовая слива. Ах как хочется туда, в этот сад! Прямо под яблоней повесить гамак и спать целые сутки, не просыпаясь, не ждать каждую минуту, что тебя разбудит дежурный по заставе, не вышагивать ежедневно по десять - пятнадцать километров вдоль границы в дождь и слякоть, в зной и мороз. Как все ему здесь надоело: наряды и тревоги, зубрежка уставов, прыжки через "козла", турник и брусья, нравоучения сержанта и "придирки" старшины, ежедневные борщ и каша, каша и борщ, чистка винтовки и - опять наряды. Каждый день. Если сложить все расстояние, которое он прошел за два года службы, то можно было бы пешком сходить в Ростов и вернуться обратно. Впрочем, обратно лучше не возвращаться. И почему он такой невезучий, Ефим Поповин? Из всех его школьных друзей и знакомых он единственный попал в пограничные войска. А некоторым вообще удалось увильнуть от службы в армии.

Есть же люди, которым все это нравится: борщ и каша, дома-то небось и этого не ели, ежедневная служба и занятия, дома-то, наверно, не меньше уставали на работе. Ну а у Поповина характер совсем другой. Жизнь штука сложная, и не для всех одинаковы ее прелести: то, что одному кажется благом, для другого - сущая каторга. Вон Шаромпокатилов никогда не унывает, всегда всем доволен и весел. Ему просто все легко дается. На турнике он виртуоз, вроде циркового акробата, след посторонний отыщет не хуже собаки, замаскируется так, что сам черт не найдет, придет с занятий весь потный, вымоется до пояса прямо из ручья, возьмет гармошку и песни поет. Вот и сейчас у Шаромпокатилова только голова да плечи видны, а тут еле врылся в землю по колено. А он как-никак повыше будет. Может, грунт ему полегче достался? Оно всегда так - везучему и черт помогает.

От Поповина до Шаромпокатилова метров тридцать. Сделать бы перерыв, что ли, да пойти к нему поговорить.

- Эгей, Лешка! - кричит Поповин. - Давай передохнем! - И, бросив в щель лопату, идет к Шаромпокатилову. - Земля у тебя мягкая, а у меня - что камень.