Семья Эглетьер - [80]

— Ты был совершенно прав, когда дал отпор папе! Никогда не жульничай! Не жульничай, Даниэль, умоляю тебя!

И тут же убежала. Даниэль ничего не понял. В общем-то, все девчонки чокнутые. Но до сих пор он считал, что сестра — счастливое исключение. Неужели она такая же, как остальные? И все же он очень любил ее, с ее неуклюжестью, трудолюбием и покладистым нравом. Даниэль включил проигрыватель и попытался повторить новый танец, который ему показала Даниэла. Правда, он никак не мог вспомнить, когда нужно подпрыгивать — после того, как сделаешь два шага вперед и два в сторону или же после каждого шага. Впрочем, какая разница. Только дураки могут ради танцев забывать обо всем на свете. Нельзя быть исследователем и в то же время поспевать за всеми новинками моды. Даниэль потоптался минуты две, сбился с такта, затем, разочарованный, уселся под рыбой со светящимся животом и стал зубрить историю, мерно покачивая головой и прищелкивая пальцами.

XXVI

С потолка свешивались бутылки из-под кьянти, разноцветные стеклянные шары, связки сухого перца, бутафорские окорока. Рыбацкая сеть служила занавесом, наполовину скрывая вход. На зеркале белой краской было написано меню. Звуки мандолины доносились из усилителя. А в глубине длинного зала хозяин с багровым лицом, хмельной от жары, усталости и марсалы, один за другим совал в печь противни с лепешками из светлого теста.

Ставя на стол два дымящихся блюда, официант обжегся и выругался. Франсуаза заказала пиццу с ветчиной и помидорами, а Жан-Марк — с морскими моллюсками. Каждый дал попробовать другому кусочек от своей порции. Трудно было определить, у кого вкуснее. Франсуаза так радовалась встрече с братом, что почти забыла о своих горестях. А он заставил ее выпить целый стакан темного, душистого и терпкого вина. Вино сразу ударило Франсуазе в голову, и она закачалась на волнах красного океана. Вдруг захотелось смеяться. Все вокруг было так чудесно: итальянская экзотика, шум, толкотня. Какие-то девушки входили, надменно оглядывали сидящих, неторопливо пробирались между тесно стоящими столиками, по-приятельски целовались со знакомыми, затем как бы нехотя соглашались отведать болонского спагетти или лимонного шербета. Как это просто у них получалось! О, если бы и она могла так. К их столику подходили товарищи Жан-Марка. С братской гордостью он представлял их Франсуазе, и ее это трогало. Один из них, Дидье Коплен, посидел минут десять. У него было открытое, застенчивое и умное лицо. Разговаривая, он все время смотрел на Франсуазу.

— Это мой лучший друг, — сказал Жан-Марк, когда Дидье ушел. — Понравился?

— Очень.

Но это было не так. Никто не мог ей нравиться с тех пор, как она полюбила Козлова. У всех этих юношей были какие-то младенческие, слишком гладкие и невыразительные лица. Они будто еще и не родились на свет. Неужели можно влюбиться в двадцатилетнего?

— Если хочешь, мы как-нибудь проведем вечер с Дидье, — продолжал Жан-Марк.

— Ладно… Когда-нибудь…

Уж не задумал ли брат излечить ее этим жалким средством? Это было и смешно и трогательно. А ведь его болезнь куда серьезней! Да, ничего не скажешь, брат и сестра представляли собой печальную пару: каждый силился спасти другого, но не мог спасти себя. Слепой и паралитик! Мало-помалу смятение снова овладело Франсуазой. Чуть только она позволяла себе расслабиться, отвращение к жизни наполняло ее, проникая через каждую пору кожи. Точно грязная стоячая вода, которую нельзя остановить, оно захлестывало Франсуазу своими тяжелыми, мутными волнами. И все же собственное падение казалось ей не таким страшным, как падение брата. Полюбив Козлова, она причинила горе только себе, связь же Жан-Марка с Кароль — самое отвратительное кощунство. С какой притворной досадой эта женщина встретила вчера известие о предстоящем отъезде мужа! Ликуя в душе, подсчитывая дни, сулящие наслаждение, она изображала из себя обиженную, заброшенную жену. Да и Жан-Марк, наверное, на седьмом небе, дождаться не может, когда уедет отец…

— Будешь доедать пиццу? — спросил он.

— Нет, — ответила Франсуаза, вдруг помрачнев, — если хочешь, бери…

Жан-Марк взял тарелку, и Франсуазу покоробила жадность, с которой он стал есть.

— Вкусно!

Франсуаза кивнула. Горло у нее горело. Проходящий мимо официант подлил вина, и Франсуаза выпила залпом. Снова шум в голове, красное марево вокруг; горячая волна залила ей лицо и шею. Неожиданно она сказала:

— Жаль, что папа уезжает на будущей неделе…

Жан-Марк взглянул на нее исподлобья и пробормотал:

— Да.

Франсуаза смотрела на брата с вызовом, ей хотелось ударить его, выбить из седла.

— Конечно, я понимаю, жаль не всем. Ты и Кароль, наверное, в восторге! Как ты только можешь, Жан-Марк?

Он поднял голову. Глаза его от бешенства сузились. Словно из двух бойниц сверкал ненавидящий взгляд.

— Дура несчастная! Ты что ж думаешь, он в одиночестве отправляется в свой Лондон?

До Франсуазы не сразу дошел смысл этих слов. Один или с коллегой, какая разница? Потом, вглядевшись в искаженное лицо брата, она поняла, что он имеет в виду, и задохнулась от возмущения.

— Он изменяет Кароль направо и налево, — продолжал Жан-Марк. — И уже давно. Всякий раз, как он уезжает, он берет с собой какую-нибудь кралю!