Семилетняя война. Как Россия решала судьбы Европы - [6]

Расточительностью нашего барина и происками интендантов проблемы русской армии не исчерпывались. Одно из распространённых определений тех кампаний – «война в кружевах». Армия шагала по Курляндии как на параде – а у некоторых генералов не было не только боевого опыта, они и серьёзными учениями никогда не командовали. «Весёлая царица была Елисавет» – вот и не воевала Россия почти полтора десятилетия. Отсюда и неопытные генералы. Молодой Румянцев на этом фоне выглядел бывалым воякой – всё-таки участвовал в нескольких походах, дрался со шведами, осаждал Гельсингфорс. Скоро он и пудре объявит войну – но до поры терпел всю эту противоестественную солдатскую парфюмерию. К тому времени он уже не давал себе поблажек, полностью посвящал себя армии. Почти все русские офицеры уважали Фридриха – и Румянцев не был исключением. Но многие Фридриха попросту боялись – только не Румянцев! Он вступил в войну с твёрдым намерением бить пруссаков, не вспоминая про их непобедимость.

А Фридриха в армии действительно побаивались. Очень скоро появится армейская песня – не самая бодрая в солдатском репертуаре:

Идучи, братцы, в землю Прусскую,

На чужу-дальну на сторонушку,

На чужу-дальну незнакомую.

Раздувалися знамена белые:

Наперед идут новокорпусны,

Впереди везут артиллерию,

Позади едет сильна конница,

Славна конница кирасирская.

Уж как все веселы идут,

Веселы идут, принапудрены…

Почти так всё и было в начале похода. По части пудры авторы нисколько не преувеличили. Маршировали как по Марсову полю. Торжественные, но и встревоженные.

Вот ведь беда: молва о непобедимом немецком воинстве перешла в фольклор и охватила солдат… Даже седоусые ветераны шли, как на убой, не верили в собственные силы, воевать не желали. Даже народные песни, посвящённые противостоянию с пруссаками, получались жалостливые и унылые:

Не былиночка во чистом поле зашаталася —

Зашатался же, загулялся же удал добрый молодец

В одной тоненькой коленкоровой беленькой рубашечке

Да во красненькой он во своей во черкесочке.

У черкесочки назад полушки были призатыканы,

Басурманскою кровью злою они призабрызганы.

Увидала его родимая матушка из высокого терема:

«Ты, дитя ли мое, мое дитятко, дитя мое милое?

Ты зачем, на что, мое дитятко, пьяно напиваешься,

По черной-то грязи, мое дитятко, ты валяешься?»

«О ты, мать ли моя, матушка родимая!

Я не сам-то собой, моя матушка, пьяно напивался:

Напоил-то меня, моя матушка, прусской король,

Напоил-то меня тремя пойлами, всеми тремя разными:

Как и первое его поилице – свинцова пуля,

Как второе его поилице – пика острая,

Как и третье его поилице – шашка острая,

Шашка острая, отпущенная,

Для меня-то, доброго молодца,

эти поилица приготовлены, насычены,

Эти поилица были для меня разные,

К ретиву-то серди были больные.

Развеять такой гипноз может только победный опыт – это Румянцев хорошо понимал. С офицерами он общался дружелюбно, но и не без строгости. Вокруг него уже в Прибалтике, в затянувшейся прелюдии похода, создавалась истинно армейская атмосфера.

Накануне назначения в армию, которой предстоял прусский поход, Румянцев шутил на дружеской пирушке, отмечая генеральский патент. В феврале 1756-го он прибыл в Ревель – в Лифляндскую дивизию. Но в мае формирование армии продолжилось в Риге. Румянцев занялся формированием гренадерских рот – и показал редкую придирчивость и преданность службе. «Поручики Семен Дятков – стар, Савин Теглев – слаб, подпоручик Михайла Ильянин – мал, рядовые: Пахом Беляев, Василий Филипьев, Козьма Уткин… – слабы, а солдаты второй и третьей шеренги малы и в том полку, следственно, быть неспособны», – выговаривает Румянцев командиру Нарвского полка, из гренадерских рот которого следовало сформировать новый полк. Он вникает в мелочи, заботится об амуниции, о снаряжении солдата: «На отпущенные рядовым деньги, на каждого по одному рублю, полушубки непременно сделать, то же и осмотрев, у кого нет шапок и теплых же рукавиц, тем искупить, а если что затем денег останется, то раздать по рукам, при строении ж обуви крайне наблюдать, чтоб сапоги и башмаки деланы к воздеванию на толстые чулки довольно пространны были…»

Именно таких въедливых генералов и не хватало России в канун Семилетней войны. Румянцев с головой ушёл в подготовку к походу, в воинские учения.

Апраксин прибыл к армии, в Ригу, в начале сентября.

И главнокомандующий – стреляный воробей – вдали от столицы впервые запутался в придворных интригах… Погода в Петербурге менялась – она и перед войной была переменчива. Фельдмаршал пытался, пребывая в походном шатре, разгадать настроения столичных покровителей – явных и потенциальных. Болезнь матушки Елизаветы ни для кого не была секретом, больше всех за неё боялись французы и Апраксин. Главнокомандующий хорошо знал, что Пётр Фёдорович – поклонник Фридриха. Стоит ли воевать с пруссаками, если нашим государем вот-вот станет их союзник? Добродетель полководца – быстрота; мудрость вельможи – медлительность. Степан Фёдорович и в походе оставался царедворцем. Ждал руководящих инструкций от Бестужева-Рюмина – а время шло, и армия потихоньку таяла. Бестужев – человек невоенный, обуреваемый политическими ветрами, и наставления его полны тактических противоречий: «Ежели б вы удобный случай усмотрели какой-либо знатный поиск над войсками его надежно учинить или какою крепостию овладеть, то мы не сумневаемся, что вы оного никогда из pyx не упустите… Но всякое сумнительное, а особливо противу превосходящих сил сражение, сколько можно, всегда избегаемо быть имеет». То есть рекомендовалось действовать только в случае несомненного численного превосходства, а вообще – выжидать, годить. Для такой роли Апраксин годился лучше других. Армия подзадержалась в Риге.