Семи смертям не бывать - [9]

Обернувшись, он увидел маленького, верткого человечка, с темными сверлящими глазками, с темной щеточкой усов под длинном, свисающим носом.

— В армию хочу. Доброволец, ваше благородие.

— Небось дома жрать нечего, добровольна от голодухи сбежал, так?

Данилка промолчал, спокойно глядя в темные глазки офицера, и, когда тот, повернувшись на каблуках, ушел, в сердцах рванул дверь, перед которой стоял. Уже войдя в комнату, подумал: «Э, была не была!»

За столом, прямо перед Данилкой, сидел_, согнувшись над бумагами, тучный офицер. Он поднял голову, недоуменно осмотрел вошедшего и, сняв пенсне, недовольно спросил;

— Тебе что здесь нужно?

Выслушав объяснения, вздохнул и, снова сгорбившись над столом, ворчливо бросил:

— Дурак. Работать мешаешь. Пошел вон.

Данилка, пятясь задом и кланяясь, вывалился из комнаты.

Еще некоторое время он толкался по коридорам, ловя обрывки фраз, прислушиваясь к разговорам и словоохотливо объясняя всем, кто его спрашивал, для чего он пришел сюда.

Наконец он очутился в комнате, где высокий худой офицер с маленькой головкой на длинной шее, не глядя на него, быстро спросил:

— Ты кто?

— Я-то? — спросил Данилка.

— Отвечай, не тяни.

— Карпушин. Степан Карпушин.

Офицер почесал ногтем мизинца за ухом:

— А как ты попал сюда?

В голосе офицера Данилке послышалась угроза.

— Из деревни, пешком пришел, — глухо ответил он.

Расставшись с Данилкой, Отец направился к своему односельчанину Федору Пискунову, по прозвищу Пискля. Жил Пискля недалеко от базара в деревянной лачуге, занимался извозным промыслом. У него обычно останавливался Отец, приезжая из деревни в город.

В маленькой комнатушке было тесно, спать гостю приходилось на полу, зато базар рядом — удобно. Да и любил Отец поговорить с Писклей, вспомнить прошлое. В давние годы они вместе мыкали горе в деревне, потом вместе ушли на заработки, работали на строительстве железной дороги. Отец, поругавшись с десятником, запускавшим руку в карман рабочих, вернулся домой. А Пискля еще долго скитался по строительствам, накопил деньжонок, купил лошадь. Хотелось ему завести извозный промысел, разбогатеть. Но вот уже поседела борода у Пискли, а владеет он пока одним худосочным мерином да громоздкой неприглядной пролеткой на непомерно больших колесах. Отец, издавна не сочувствовавший стремлению Пискли выйти в люди, что на языке его друга означало разбогатеть, подшучивал над ним:

— Эх ты, Илья-пророк. На такой колеснице, как у тебя, далеко не уедешь. Разве это колесница? Это же похоронные дроги.

Пискля не обижался:

— Ничего, я тебя еще на «дутиках» прокачу.

«Дутики» — пролетка на дутых шинах — издавна была его заветной мечтой.

В то время, когда Отец входил во двор, Пискля запрягал своего Воронка. Сегодня он задержался с выездом. Всю ночь его гоняла по городу кутившая компания, вернулся он домой лишь под утро, не выспался да к тому же мало получил от кутивших офицеров «на чай». Пискля был не в духе, но, увидев Отца, радостно улыбнулся, шагнул ему навстречу:

— Ба-а! Сам Пономарь пожаловал. Сколько лет, сколько зим!

Фамилия Отца была Пономарев. Отсюда и прозвище, полученное им еще в детстве.

— Непрошеный гость хуже татарина, так, что ли, Федя? — спросил Отец.

— Что ты, что ты! Ну, здорово, Пономарчик!

Подолом рубахи Пискля вытер губы. Две

седые бороды прилипли друг к другу.

— Здорово, здорово, Пискунчик, — отвечал Отец. — Ну, как живешь? Все на своих дрогах возишь?

— Вожу. Что ж делать? А ты как?

— Да плохо. Лошаденку-то мою — ау, солдаты забрали. Вот пришлось в город ехать. Хочу поискать да похлопотать, чтоб вернули.

— Да хоть и найдешь, так не вернут, — сразу помрачнев, сказал Пискля. — Пиши пропало. Эх ты, туда их в качель, заберут, пожалуй, и мою. Чувствую, что к тому идет. Но-о-о, ты…

И он ударил Воронка, вымещая на нем свою досаду и злость. Заберут у Пискли Воронка — ему хоть по миру иди. Воронок обиженно мотнул головой, шарахнулся из оглобель и скрылся в конюшне.

Отец даже другу не решался сказать об истинной цели приезда в город. Наскоро перекусив, он ушел из дома, сказав, что отправляется на поиски пропавшей лошади.

— Какой части, милый? — спрашивал старик у солдат, попадавшихся ему на пути.

— Тебе, отец, зачем знать, какой я части?

— Да вот, милый, лошаденку-то у меня увели из ваших, служивые. Ну, я ее и разыскиваю. Говорили мне, в какой части надо искать, да я запамятовал. Память-то слаба стала. Вот ты скажи, какая у тебя часть, может, я и вспомню, может, она самая и есть.

Внешность Отца как нельзя более подходила к роли крестьянина, потерявшего единственную кормилицу — лошадь. Его седая борода, рваный пиджак и сношенные сапоги внушали доверие и жалость. Солдаты, в большинстве из крестьян, старались помочь старику советом. Они и называли номер части, и рассказывали, как ее найти.

— Бог тебя спасет, родимый! — благодарил Отец за советы и, постукивая палкой, шел по указанным адресам.

Порой ему хотелось отшвырнуть палку, пуститься бежать, как бывало бегал он в прошлые приезды сюда. Но он сдерживал себя, покряхтывая, мерил улицу за улицей стариковским шагом. Натыкаясь на офицеров, прятал за кустистыми бровями дерзкие глаза.