Семейство Шалонских - [7]

— Слушайте, дѣти, говорила бабушка, — жду я своихъ; кто первый изъ васъ прибѣжитъ сказать мнѣ, что они ѣдутъ, получитъ пригоршню пряниковъ и новенькій, съ иголочки, свѣтлый гривенникъ.

Ребятишки бѣжали въ-запуски, выслушавъ такiя рѣчи; быстроногіе опережали другихъ, взлѣзали на колокольню и, засѣвъ въ ней, удержавали мѣста за собою съ необыкновеннымъ упорствомъ; ходили обѣдать домой по-очереди, и ночевывали на колокольнѣ.

– Ѣдутъ! ѣдутъ! закричали однажды два-три мальчугана, вбѣгая на широкій дворъ.

Поспѣшно положила бабушка свою работу и поспѣшила сойти длинную парадную лѣстницу. Остановясь на крыльцѣ, она ждала, имѣя по правую руку старшую дочь, а по лѣвую — меньшую, а сзади двухъ племянницъ. Мѣста эти были не назначены, но такъ ужъ случалось, что онѣ всегда стояли въ этомъ порядкѣ.

Къ крыльцу подъѣзжала карета.

— Чтой-то будто не наши! свазала бабушка.

— Да и то не наши, не ихъ карета, и кучеръ не ихъ и лакей чужой.

Изъ кареты вылѣзъ сосѣдъ съ женою и дѣтьми и недоумѣвалъ, отчего это обезпокоилъ онъ Любовь Петровну, и почему она встрѣчаетъ его на крыльцѣ.

— Батюшка, Захаръ Ивановичъ, это вы, и вы Анфиса Никифоровна. Рада васъ видѣть и у себя привѣтствовать, только не хочу правды таить, встрѣчать вышли мы не васъ. Кричатъ ребята — ѣдетъ зять мой Григорій Алексѣевичъ съ моею Варенькой и ея дѣточками, вотъ я и вышла.

— А вы, пострѣлята, смотри, я васъ ужо, пригрозилась на дѣтей старшая тетка наша Наталья Дмитріевна, — матушку смутили, обезпокоили. Чего зря орете, лучше бы смотрѣли въ оба!

Глава III

Ho вотъ, наконецъ, и въ самомъ дѣлѣ: гурьбою бѣгутъ мальчишки и кричатъ: „ѣдутъ! ѣдутъ!" и топотъ копытъ, звуки заливающихся колокольчиковъ, пыль столбомъ по дорогѣ. И вотъ на всѣхъ рысяхъ легкихъ коней катитъ къ подъѣзду коляска батюшки и карета матушки. Еще издали я высовываю изъ крытой коляски мою нетерпѣливую голову и, завидѣвъ на крыльцѣ маленькую, худенькую въ черное одѣтую фигурку нашей добрѣйшей бабушки, чувствую такое учащенное біенiе сердца, что духъ у меня захватываетъ. Забывая все, приличіе, чинопочитаніе, чопорностъ, лѣзу я черезъ колѣна батюшки, скачу изъ коляски и обвиваю шею милой бабушки рученками, покрываю ее въ попыхахъ дѣтскими горячими поцѣлуями и слезами радости — тѣми слезами, тѣми поцѣлуями, которыхъ люди зрѣлыхъ лѣтъ уже не знаютъ. Бабушка съ усиліемъ отрывалась отъ меня и обнимала батюшку, котораго нѣжно любила, потомъ матушку, и всѣ мы шли наверхъ по широкой, липовой, развалистой лѣстницѣ. Тетки страшно любили насъ, какъ любятъ племянниковъ и племянницъ незамужнія, пожилыя, добрыя женщины, но мы, неблагодарные, любили только бабушку, милую, ненаглядную, и терпѣли ласки тетокъ, принимая ихъ подарки и услужливое вниманіе, какъ нѣчто обыкновенное и должное.

Въ Щегловѣ жизнь наша текла, какъ говорится, млекомъ и медомъ. Чего хочешь, того просишь. а то и просить не умѣешь, все является не по желанію, а прежде желанія. Я поселяюсь въ комнатѣ бабушки; мнѣ ставится кровать противъ ея кровати, самый толстый и мягкій пуховикъ, и вынимаютъ самое тонкое голландское бѣлье. О бѣльѣ я не заботилась, но пуховикъ мнѣ весьма былъ пріятенъ, такъ какъ въ Воздвиженскомъ я спала (вѣроятно тоже вслѣдствіе чтенія Эмиля Руссо) на коврѣ, положенномъ на голыя доски кровати. Въ Щегловѣ спала я вволю, никто не приходилъ будить меня. Иногда я проснусь, а бабушка встаетъ и, полагая что я сплю (милая старушка!), осторожно на цыпочкахъ, на босую ногу, крадется около моей кровати. Я щурюсь, прикидываюсь спящей, и душа моя радуется и ликуетъ, когда бабушка останавливается у моей кровати и смотритъ на меня нѣсколько мгновеній. Губы ея шевелятся, или молится она обо мнѣ, или благословляетъ меня и проходитъ тихо въ свою уборную, которую зовутъ оранжерейной, вѣроятно потому, что въ ней есть большое окно и не единаго горшка цвѣтовъ. Я не выдерживаю.

— Бабушка, я не сплю! восклицаю я съ тріумфомъ. Бабушка возвращается, присаживается на минутку на концѣ моей постели. Я бросаюсь ей на шею, цѣлую ея милое, сморщенное лицо, ея небольшую, сѣдую, съ короткими волосами, голову, а она перебираетъ мои, какъ смоль, черныя косы, гладитъ ихъ и говоритъ:

— Пора. Пробило 8. Чай простынетъ. Вставай, Люба. Пѣнки Ѳедосья натопила тебѣ. Пора одѣваться.

И я вскакиваю. Начинается чай съ пѣнками, и затѣмъ весь день идетъ гулянье въ рощахъ и лѣсахъ, съ огромной свитой горничныхъ дѣвушекъ, которыя забавляютъ насъ и затѣваютъ игры, и горѣлки, я гулючки, и веревочку. Дворовые зазываютъ насъ къ себѣ въ гости и подчуютъ сдобными лепешками и круглыми пирогами съ яйцами и курицей.

A то идемъ мы въ подклѣть[1], гдѣ съ одной стороны живутъ старые слуги, ребята и жены лакеевъ, а съ другой — журавли, павы, козы, цецарки и прелестные маленькіе пѣтушки и курочки, называемые „корольками”. Ихъ выпускаютъ гулять съ восходомъ солнца и загоняютъ на ночь въ подклѣть, зимою же имъ тутъ приходится и дневать, я ночевать. Въ другой половинѣ подклѣти, перегороженной на небольшія комнаты и представлявшейся мнѣ, еще маленькой дѣвочкѣ, городкомъ съ узкими улицами и переходами, гдѣ можно заплутаться, стѣны оклеены разными картинками. Тутъ познакомилась я впервые съ картинкой: „Мыши кота хоронятъ", и многими другими изображеніями и святыхъ, и богатырей, и выслушивала длинныя о томъ сказанія отъ обитателей подклѣти. Къ сожалѣнію вскорѣ, неизвѣстно почему, намъ строго запрещено было ходить въ подклѣть; исторіи остались недосказанными, а подклѣть въ моей памяти и воображеніи осталась сказочнымъ городкомъ, населеннымъ людьми и животными особаго, необыкновеннаго рода. Разсказчикъ житія святыхъ или похожденій богатыря сливался самъ съ разсказомъ, — онъ, казалось мнѣ, видѣлъ самъ все то, что разсказывалъ, и его прозаическая фигура окрашивалась фантастическимъ свѣтомъ.