Семейство Шалонских - [28]

— Маменька, я распечатаю письмо; вѣдь у сестрицы секретовъ никакихъ нѣтъ.

— Конечно, нѣтъ, но чужое письмо распечатывать непригоже, сказала бабушка.

— Развѣ это чужое — сестрино!

— Старшей сестры, сказала бабушка серьезно.

— Мнѣ страшно, маменька: не пишетъ ли онъ чего объ…

— Объ Сереженькѣ? Господь съ тобой. Чего ты не придумаешь. Племянникъ Дмитрій подъ Парижемъ, какъ изъ газетъ видно, онъ въ государевой свитѣ, а Сереженька идетъ съ полкомъ по Франціи. Развѣ ты не читала въ намеднишнемъ письмѣ, что онъ его не видалъ, почитай, во время всей компаніи и имѣетъ объ немъ вѣсти черезъ другихъ. Да теперь ужь и сраженій нѣтъ.

— Право, я распечатаю,

— Не дѣлай ты этого, нехорошо, да и Наташа смерть не любитъ этого. Я никогда до ея писемъ не дотрогиваюсь. Получить, сперва сама прочтетъ, а потомъ и намъ всегда читаетъ.

— Да, сказала я, — преинтересное письмо, съ описаніемъ городовъ, читала она мнѣ.

— Кто — она?

— Тетушка.

— Такъ ты и говори, Люба; тетушка, говори, а не она; что такое: она? невѣжливо!

Я смутилась замѣчаніемъ бабушки; не замѣтила я, что оно было сдѣлано для того, чтобы положить конецъ разговору съ матушкой, который, видимо, бабушкѣ не нравился. Вечеръ прошелъ, по обыкновенію, въ рукодѣльѣ и домашнихъ разговорахъ. Волгина говорила больше всѣхъ и старалась заставить насъ смѣяться, передавая алексинскія вѣсти. Пробило 10 часовъ, Бабушка встала.

— Ну, прощайте, дѣти и дѣвочки, прощайте племянницы; спокойной ночи, Катерина Трофимовна.

Всѣ поднялись, подошли, по обыкновенію, цѣловать бабушкину ручку. Она всѣхъ насъ перекрестила, тоже по обыкновенію, и пошла въ свою спальню, но воротилась.

— Варенька, отошли письмо въ комнату Наташи, вели положить его и оставить въ ея спальнѣ. Пріѣдетъ навѣрно завтра; быть можетъ, и миръ заключенъ.

— Слушаю маменька, сказала матушка и отдала письмо Волгиной. которая отнесла его въ комнату тетушки.

Я пришла къ себѣ; я жила въ мезонинѣ, и внутренняя небольшая лѣстница изъ зады вела въ наши комнаты. Спать мнѣ не хотѣлось; я раздѣлась, надѣла ночную кофту и юбку и сѣла читать привезенныя съ почты газеты. Не знаю, какъ долго я читала, какъ вдругъ услышала какой-то протяжный, ужасный стонъ, отъ котораго замерло мое сердце и кровь остыла. Я бросилась внизъ, сбѣжала по лѣстницѣ и ринулась въ залу полутемную, едва освѣщенную одною лампой. По ней бѣжала матушка; я бросилась къ ней и схватила ее за талію. Она билась въ рукахъ моихъ, съ безумнымъ лицомъ, и кричала страшнымъ голосомъ:

— Убитъ! убитъ! убитъ!

— Кто убитъ? Что съ вами? Бога ради, что съ вами?

Но она не узнавала меня, продолжала отчаянно биться въ рукахъ моихъ, порываясь впередъ и все твердила, но тише и тише:

— Убитъ! Убитъ!

Я громко звала на помощь; прибѣжали горничныя; матушка глядѣла на верхъ безумными глазами и все шептала одно слово: "убитъ!"

Принесли свѣчи, прибѣжали тетушки; мы замѣтили, что въ рукѣ матушки крѣпко сжато смятое письмо. Когда тетушка хотѣла разжать руку матушки и отнять письмо, она пронзительно вскрикнула и упала безъ памяти.

Въ эту минуту вбѣжала Марья Семеновна, няня.

— Кто убитъ? спросила она, не своимъ голосомъ. — Я слышала, она кричала: убитъ?

— Не знаю няня, сказала я;—молчи, ради Бота не испугай бабушку, она легла почивать.

— Заприте двери, чтобы маменька ничего не слыхала, распорядилась одна изъ тетушекъ, — и чтобы никто не смѣлъ сказать ей ни слова. Слышите? Въ ея лѣта испугъ — это смерть.

Пока оттирали матушку, я старалась потихоньку вынуть письмо изъ ея руки, крѣпко сомкнутой; мнѣ удалось это, и когда матушку положили въ постель, все еще безъ чувствъ, я отдала письмо тетушкѣ.

Всѣ мы обступили тетушку и черезъ плечо ея читали письмо. Съ первыхъ строкъ всѣ мы зарыдали, но старались заглушить свои рыданія, чтобы не испугать матушки. Марья Семеновна подошла ко мнѣ и крѣпко схватила меня за руку, дико блуждали глаза ея отъ одной къ другой.

— Говори, произнесла она неистово, — кто убитъ?

— Что ее мучить! сказала сквозь рыданія тетушка, и прибавила — молись Богу, няня, Его святая воля. Сереженька убитъ.

Марья Семеновна не вымолвила ни слова; она упала замертво, будто скошенный снопъ.

Письмо было отъ Дмитрія Ѳедоровича Кременева къ тетушкѣ Натальѣ Дмитріевнѣ, другое отъ незнакомаго намъ господина Семигорскаго. Оба письма сохранились у меня. Вотъ они:

"Милая сестрица, писалъ онъ, — очень прискорбно и тяжко мнѣ писать къ тебѣ, чтобы извѣстить тебя о новомъ постигшемъ наше семейство несчастіи. Изъ прилагаемаго письма подполковника Cемигорскаго ты увидишь, что добрый и милый племянникъ нашъ Сергѣй былъ убитъ наповалъ при стычкѣ, происходившей въ поляхъ Шампаніи между нашими войсками и французскимъ авангардомъ. Приготовь къ этому новому и жестокому испытанію сестрицу Вареньку и почтенную тетушку мою, мать твою. На все воля Божія, а наше дѣло воинское таково, что мы должны быть готовы ежечасно положить животъ нашъ за престолъ и отечество. Конечно, тяжело это матери и бабушкѣ, а еще тяжелѣе потому, что Сергѣй палъ послѣдней жертвой великой и славной отечественной войны. Пишу тебѣ изъ Парижа, мы вошли въ него. Миръ заключенъ. Прошу Бога поддержать всѣхъ васъ въ столь великой скорби, въ особенности мать и бабушку покойнаго Сергѣя. Если что можетъ утѣшить васъ, то, конечно, мысль, что онъ исполнилъ долгъ сына къ отечеству и палъ за него въ бою. Господь помянетъ его въ царствіи небесномъ, какъ падшаго за отечество воина, а мы помянемъ его добрымъ словомъ. Прекраснѣйшій былъ молодой человѣкъ и храбрый офицеръ. Сердечно скорблю о немъ. Цѣлую ручки тетушки и всѣхъ васъ, милыя сестрицы, заочно цѣлую. Не убивайтесь безмѣрно и покоритесь волѣ Божіей.