Семейство Шалонских - [10]

Суетится Ѳедосья, калмычка, добрая и безобразная, съ которою всякій годъ мы мѣримся, кто и сколько до нея не доросъ, и кто ее переросъ. И всѣ мы, кромѣ сестрицы Нади, переросли ужъ ее, къ великому нашему торжеству и ея добродушному удовольствію. Суетится Ѳедосья, а мы бѣжимъ въ садъ, но Спиридонъ не скоро отыскивается, онъ ушелъ къ себѣ. Мы распоряжаемся рѣшительно, меньшія дѣти влѣзаютъ въ маленькое и тѣсное окно избушки, выстроенной посреди куртины для храненія яблокъ, разобранныхъ тщательно по полкамъ и по сортамъ. Братья родные и двоюродные и дѣвочки сгребаютъ яблоки въ шапки, сыплютъ ихъ какъ попало; хохочутъ, передаютъ ихъ намъ въ окно. Внутри темной избушки хохотъ, грохотъ и говоръ: яблоки катятся съ полки на полку и, какъ градъ, падаютъ на полъ. Наконецъ, натѣшившись вдоволь, всѣ дѣти вылѣзаютъ оттуда и мчатся съ добычей домой. Радость несказанная охватила насъ, и веселье наше безмѣрно. Въ довершеніе всего на дорогѣ стоитъ, окаменѣвъ на мѣстѣ, Спиридонъ, шедшій, не торопясь, съ ключами изъ избушки. При видѣ яблокъ онъ вслескиваеть руками.

— Дѣточки! Барышни, вопитъ онъ отчаянно, — что-жь вы это? Ахъ! батюшки свѣты! Проказники! Не дождались-таки! На полкахъ яблоки по сортамъ лежатъ, счетомъ лежатъ, а вы что? Перепутали, помяли, чай, разбросали. Грѣховодники, право! Вотъ вамъ крестъ, бабушкѣ пожалуюсь!

Но мы ужъ далеко, несемся какъ вихрь по холодному воздуху въ широкіе темные покои и смѣемся при одной мысли, что на насъ Спиридонъ будетъ жаловаться бабушкѣ. Мы ужь обступили Ѳедосью, которая у лежанки приготовила миски со сливками, и смотримъ, какъ она крошитъ бѣлыя яблоки въ желтыя сливки и посыпаетъ ихъ сахаромъ.

Вдругъ въ дверяхъ выростаетъ худая и высокая фигура Спиридона. Онъ стоитъ молча, заложивъ руки за спину.

— Что такое? Что тебѣ? говоритъ бабушка своимъ обычнымъ добрымъ голосомъ.

— Воля ваша, матушка Любовь Петровна. Отъ внучковъ вашихъ житья нѣтъ.

Бабушка глядитъ удивленно, Спиридонъ продолжаетъ:

— Мѣсяцъ тому назадъ не хотѣлъ я безпокоить васъ, скрылъ; они, внучки ваши, прибѣжали въ грунтъ, да не черезъ двери, а прямо въ сѣти, и совсѣмъ изорвали; не то что чинить, а, почитай, новыя плести надо. А теперь влѣзли въ сторожку, и опять не дверью, а въ окно.

— Да вѣдь это не окно, а, почитай. отдушина.

— Отдушина, матушка, отдушина, они въ нее-то и влѣзли, и, полагать надо, попадали, потому всѣ полки передъ отдушиной чисты. Яблоки валяются на полу, много ихъ помято, раздавлено; въ темнотѣ они возились, а съ другихъ полокъ яблоки взяты безъ порядку, и всѣ сорта перемѣшаны. Барское ли это дѣло? И теперь все надо сызнова устраивать, укладывать,

— Хорошо, ступай себѣ, Спиридонъ. Этого впередь не будетъ.

Спиридонъ поклонился и вышелъ.

Бабушка обратилась къ намъ (а мы стояли всѣ около миски яблоковъ и сливокъ смущенные и пристыженные). Голосъ ея звучалъ серьезно, и лицо ея было недовольное.

— Дѣти, сказала она, — это нехорошо, очень нехорошо. Человѣкъ трудится, работаетъ, а вы отъ бездѣлья и шаловливо его работу портите. Непохвально. Я отъ васъ этого не чаяла. Люба, поди сюда.

Я подошла, сгорая отъ стыда.

— Тебѣ сколько лѣтъ?

Я молчала.

— Ты уже не маленькая. Тебѣ 15 минуло, а ты ребенокъ, какъ всѣ они. Бабушка показала на внуковъ и дѣтей племянницъ. — Ты не понимаешь, что это не только непригоже въ твои лѣта, но даже дурно не уважать труды людскіе. Что объ васъ слуги думать будутъ, говорить будутъ? Барчата-де, куролесы!

— Маменька, вступилась Наталья Дмитріевна, — вѣдь это дѣтская шалость, а вы такъ гнѣваетесь; посмотрите — на Любѣ лица нѣтъ.

— Шалость, да не хорошая. Безпорядка я не люблю, а пуще всего не люблю, когда работой люди брезгаютъ иди ее уничтожаютъ изъ глупаго легкомыслія. Слушайте, дѣти, чтобы этого въ другой разъ не было.

Всѣ мы примолкли. Я цѣлый день молча просидѣла у ногъ бабушки, а эта шалость наша осталась неизгладимой въ моей памяти — она была послѣдняя. Ею распростилась я съ моимъ дѣтствомъ.

Глава IV

Въ ту осень, о которой я разсказываю, батюшка долженъ былъ по дѣламъ хозяйства ѣхать въ свое орловское имѣніе, а матушка, не желая переѣзжать въ Москву безъ него, рѣшила остаться у своей матери въ Щегловкѣ до его возвращенія, которое предполагалось не ближе перваго зимняго пути. Наша, и, въ особенности моя, радость, что мы остаемся у бабушки, была безпредѣльна. Мы всѣ перецѣловались и только что не расплакались. Однако осень глухая, холодная не позволяла пользоваться сельскими удовольствіями, и матушка поговаривала серьезно о болѣе послѣдовательныхъ занятіяхъ, чѣмъ уроки французскаго языка съ m-lle Rosine, которая мало-по-малу больше; справляла должность приживалки у тетушекъ, чѣмъ гувернантки у насъ. Я начинала скучать. На дворѣ грязь, въ аллеяхъ такая слякоть, что башмаки увязаютъ въ рыхлую почву; все, припряталось. Ни журавлей, ни куръ, ни павлиновъ; листья упали желтые и мертвые на холодную мокрую землю. Мороситъ мелкій дождикъ, кажется ему и конца не будетъ, не будетъ и конца вязанью бисера, которымъ заняты тетушки, не будетъ конца вязанью бабушки. Все пріумолкло, пріутихло. Сосѣди наѣзжаютъ рѣже, да и тѣ, которые пріѣзжаютъ, прискучили мнѣ. Разговоры ихъ однообразны. Я ихъ ужъ наизустъ знаю, такъ что могу впередъ сказать, что кто скажетъ. Вечера наступили длинные, предлинные; чѣмъ коротать ихъ? Тетушка на длинныхъ спицахъ начала мнѣ косынку, но эти длинныя спицы и сама эта пунцовая косынка наводятъ на меня еще большую скуку.