Семейство Майя - [206]

— Какая духота, не правда ли?

— Страшная! — откликнулся Карлос. — Но берегитесь, из окна дует.

Она растянула улыбкой побелевшие губы:

— Это совет врача?

— О, сеньора, в такое время я не принимаю пациентов! Это лишь милосердие христианина.

Графиня вдруг подозвала Тавейру, который смеялся, флиртуя с маркизой де Соутал, и стала выговаривать ему за то, что он не появился во вторник на улице Сан-Марсал. Удивленный ее неожиданным интересом к нему и столь непривычно дружеским обращением, покраснев до ушей, Тавейра пролепетал, что не знал и, на его беду, так сложились дела…

— А кроме того, я и не предполагал, что вы начали принимать так рано… Прежде ваше сиятельство принимали лишь после великого поста… Помнится, даже в прошлом году…

Тут он умолк. Граф Гувариньо обернулся, ласково положив руку на плечо Карлоса, и осведомился, какое впечатление произвел на него «наш Руфино». Граф был им очарован! Особенно очарован «широтой его ораторского диапазона», этим трудным искусством переходить от высокого к чувствительному, от страстных панегириков к затейливым и изящным оборотам речи. Необыкновенно!

— Мне довелось слышать великих парламентариев: Руэра, Гладстона, Кановаса и многих других. Но не было у них такого полета, такой пышности… Все очень сухо: мысли и факты. Это не трогает душу! Обратите внимание, друзья, на смелый и возвышенный образ ангела милосердия, который медленно спускается с небес на атласных крыльях… Бесподобно!

Эга не сдержался:

— А по-моему, этот гений — олух.

Граф улыбнулся, как улыбаются глупой детской выходке.

— Разные бывают мнения…

И стал по очереди пожимать руку Соузе Нето, Дарку, Телесу да Гама и другим светским знакомым, тогда как его единомышленники, коллеги по партии и по палате — Гонсало, Невес, Виейра да Коста, — держались поодаль, не смея приблизиться к министру, ими же возведенному на этот пост, теперь, когда он разговаривал и смеялся с мужчинами и дамами из «общества». Дарк, родственник Гувариньо, поинтересовался, не слишком ли тяжко для Гастана бремя власти. Граф ответил, что он пока лишь обдумывает основные принципы, из коих будет исходить в решении тех или иных вопросов… Впрочем, что касается работы, новому кабинету крайне не повезло! Премьер-министр лежит с простудой и вряд ли появится раньше чем через неделю. У министра финансов — лихорадка…

— Но он поправляется? Уже выходит? — послышались вокруг озабоченные голоса.

— Завтра едет лечиться в Дафундо. Но он, правда, не совсем потерян для дела. Вчера я ему сказал: «Вы едете в Дафундо, возьмите с собой бумаги. Утром гуляйте, дышите свежим воздухом… А вечером, после ужина, при свете лампы, развлекайтесь обдумыванием финансовых вопросов!»

Прозвенел звонок. Дон Жозе Секейра, раскрасневшийся от суеты, протолкался сквозь публику, чтобы объявить его сиятельству о конце антракта и предложить руку графине. Проходя мимо Карлоса, она вскользь напомнила ему о своих вторниках, как бы выполняя долг вежливости. Он молча поклонился. Как будто все прошлое — софа на роликах, дом тетушки на: улице Святой Изабеллы, наемные экипажи, аромат вербены — было чем-то вроде давно прочитанного и давно забытого ими обоими романа. За ней шел муж, высоко подняв голову и сверкая пенсне, представитель Власти на празднике Мысли.

— А что, господа, — сказал Эга, уходя с Карлосом, — графинечка-то с тобой — как ни в чем не бывало!

— А чего ты ждал? Она пережила свой час безумств и страстей, а теперь преспокойно ведет привычную размеренную жизнь.

— И в этой размеренной жизни, — подхватил Эга, — на каждом шагу встречает тебя, видевшего ее нагишом!.. Вот тебе наш свет!

На верхней площадке лестницы показался Аленкар, подкрепившийся в буфете можжевеловой водкой. Сверкая запавшими глазами, он был готов услаждать слух публики. К ним присоединился маркиз, обмотанный белым шелковым кашне, он еще больше охрип и жаловался, что горло болит все сильней… Это чертово горло доконает его!..

Потом он обратился к Аленкару:

— Послушай, то, что ты будешь читать, это твоя «Демократия», — про политику или про чувства? Если про политику, я сбегу. Но если про чувства, про человека, про святой труд и братство — тогда останусь, это мне по душе и, пожалуй, даже на пользу.

Все заверили его, что стихи не могут быть не про чувства. Поэт снял шляпу, провел рукой по пышным завиткам вдохновенной гривы.

— Я так вам скажу, други мои… Политиков без чувства не бывает, возьмите хотя бы Дантона!.. Да что говорить об этих львах Революции. Возьмите Мануэла Пассоса! Логика, разумеется, необходима… Но, черт побери, кому нужна политика без души, без чувства, без крупицы Вечности!

Внезапно в тишине зала загремел голос, еще более зычный, чем голос Руфино, выкрикивая великие имена дона Жоана де Кастро и Афонсо д'Албукерке… Все с любопытством подошли к дверям. Какой-то толстый шарлатан с бородкой клином и камелией в петлице фрака потрясал поднятым кулаком, словно сжимая в нем знамя с гербом Португалии, и громогласно сетовал на то, что мы, португальцы, владея благородным устьем Тежо и столь славными традициями, своим равнодушием пускаем на ветер бесценное наследие предков!