Семейство Холмских (Часть шестая) - [41]

По пріѣздѣ ко мнѣ, пока Бражкинъ осматривалъ домъ и службы, успѣлъ я написать записку къ одному изъ дядюшекъ, жившему ближе, что мнѣ крайняя, кровная надобность съ нимъ видѣться, и потому посылаю я къ нему дорожную мою коляску, которую не успѣли еще и отпрячь. Дядюшка былъ уже на-веселѣ, когда получилъ мою записку, и тотчасъ явился въ обыкновенномъ своемъ костюмѣ, въ трехъ халатахъ, одинъ другаго короче, и въ козьемъ колпакѣ; другаго платья дома онъ не надѣвалъ. Я успѣлъ предупредить его, что Бражкинъ пріѣхалъ покупать мое имѣніе; что я человѣкъ неопытный, и прошу вступиться въ мое спасеніе. "Хорошо, хорошо, братецъ! положись на меня. Ты увидишь, какъ славно улажу я все это дѣло!" сказалъ дядюшка. "Бражкинъ человѣкъ мнѣ знакомый и старый пріятель. Только не мѣшкай: вели давать обѣдать и подносить водку." Проворный каммердинеръ мой тотчасъ все приготовилъ. Нѣсколько штофовъ ерофеича привезено было изъ ближняго кабака; въ подвалѣ отыскалось много старинныхъ наливокъ, оставшихся послѣ покойнаго моего отца. Дядюшка въ полной мѣрѣ оправдалъ хорошее мнѣніе объ немъ. Къ вечеру до такой степени онъ напился самъ и на поилъ Бражкина, что они цѣловались съ нимъ, изъяснялись въ дружбѣ, обѣщались быть крестовыми братьями, и, чтобы имѣть сосѣдомъ такого истиннаго друга, самъ Бражкинъ предложилъ мнѣ за мою деревню гораздо болѣе, нежели я хотѣлъ просить съ него. "Да, что долго думать!" восклицалъ онъ, на силу говоря отъ хмѣля.-- "Денегъ что-ли y меня нѣтъ? Подайте сюда мою дорожную шкатулку!" онъ вынулъ изъ нея всю полную мни уплату, a съ меня взялъ только росписку, что я продалъ ему мою деревню, и всѣ деньги получилъ сполна. "Ай, да братъ крестный! Ай, да другъ любезный!" вскричалъ дядюшка, бросившись обнимать его. "Давай намъ еще, поздравить новаго сосѣда!... Еще давай, поздравить его съ покупкою!... Ну! ужь послѣднюю!"-- продолжалъ дядюшка. "Поздравимъ его съ продажею, a могарычи запивать -- милости просимъ завтра ко мнѣ!" вскорѣ послѣ того Бражкинъ такъ опьянѣлъ, что его безъ чувствъ положили въ постелю, a дядюшку, который мнѣ уже ни на что болѣе не былъ надобенъ, велѣлъ я положить, также безъ памяти, въ коляску, и отвезти домой. На другой день, условясь съ Бражкинымъ, на чье имя дать мнѣ довѣренность, для совершенія купчей, уѣхалъ я для этого въ городъ, обѣщаясь явиться обѣдать къ дядюшкѣ, но прислалъ съ человѣкомъ довѣренность, a самъ отозвался болѣзнію. Я не былъ свидѣтелемъ дальнѣйшихъ подвиговъ дяди и Бражкина; слышалъ только что и другой мой дядюшка явился на сцену, что всѣ трое друзей пили другъ y друга мертвую чашу нѣсколько дней. Однакожъ, Бражкинъ всякій день собирался домой. Начинали пить въ гостиной -- на прощаньѣ, въ лакейской -- на проводы, на крыльцѣ пили уже послѣднюю. Потомъ, всѣ шли, весьма пошатываясь, подъ гору, провожать новаго сосѣда, и на полу-горѣ выпивали еще послѣднюю -- что нибудь заповѣдное. Пройда чрезъ мостъ, самъ Бражкинъ, благодаря за угощеніе, подчивалъ друзей своимъ дорожнымъ. Оканчивалось тѣмъ, что онъ уже не могъ сѣсть въ коляску, и откладывалъ отъѣздъ свой до завтра. Такимъ образомъ подвизались весельчаки цѣлую недѣлю. Не понимаю, какъ они остались живы! Но за всѣмъ тѣмъ, я много обязанъ пьяницѣ, моему дядюшкѣ. Онъ мнѣ очень помогъ. Я заплатилъ всѣ долги; на остальныя деньги купилъ, недалеко отсюда, небольшую деревню, гдѣ кое-какъ живу лѣто и зиму, въ смертельной тоскѣ и въ безполезномъ раскаяніи о проказахъ прежней моей жизни."

Пронскій еще нѣсколько разъ видѣлся съ нимъ въ Липецкѣ. Часто, съ удивленіемъ, смотрѣлъ онъ на Чадскаго, и самъ себя спрашивалъ: "Неужели это тотъ отважный, неустрашимый Чадскій, съ которымъ онъ служилъ нѣсколько кампаній, котораго видалъ въ пылу сраженій презирающимъ всѣ опасности, и всегда молодцомъ, на лихомъ конѣ, впереди всѣхъ? Неужели это былъ тотъ храбрый, извѣстный въ арміи офицеръ котораго называли рыцаремъ Баярдомъ?" думалъ Пронскій. "Можно-ли до такой степени, и во всѣхъ отношеніяхъ, перемѣниться?" Разсказавъ о плутовствѣ тестя и о подвигахъ пьяницъ, дядюшекъ своихъ, ни о чемъ болѣе не говорилъ Чадскій, какъ только о болѣзняхъ, о лекарствахъ, о лекаряхъ, разсказывалъ подробно, какіе онъ чувствуетъ припадки, и кто, чѣмъ, когда его лечилъ; далѣе разсуждалъ онъ о кушаньяхъ, которыя ему вредны, и боялся малѣйшаго сквознаго вѣтра. Наконецъ Пронскій не выдержалъ. "Помилуй, Александръ Андреевичъ! Тебя узнать не льзя?" сказалъ онъ. "Что съ тобою сдѣлалось? Да, вспомни только кампанію 1812 года, вспомни нашу партизанскую жизнь: боялись-ли мы простуды? Разсуждали-ли мы тогда, какое кушанье вредно? Ѣли, бывало, что попадется, и всегда были здоровы." -- Что дѣлать, братъ! Что было, то прошло -- отвѣчалъ Чадскій. A теперь, вообрази себѣ, недавно, не болѣе минуты просидѣлъ я на сквозномъ вѣтрѣ, и какую болѣзнь выдержалъ! Чуть было не умеръ. -- Онъ немедленно сообщилъ, какъ началась болѣзнь, что онъ чувствовалъ, какъ его лечили, и проч. Разсказъ продолжался съ полчаса. Потомъ, съ такою-же подробностію, объявилъ онъ Пронскому, какъ страдалъ, съѣвши небольшой кусокъ жирной кулебяки. Пронскій съ состраданіемъ посмотрѣлъ на него, пожалъ ему руку, и отошелъ отъ него.