Семейщина - [33]

Долго бушевал старик, возмущенный несправедливыми притязаниями сына, но наконец поутих.

— Рехнулся, что ль… — уже спокойнее проговорил он.

— Как есть рехнулся… Хэка, паря! — рискнул Аноха Кондратьич, заметив, что лицо старика принимает обычную серую окраску и гневная буря помаленьку гаснет.

Иван Финогеныч не жаловался. Нет, он не искал защиты у дочки и ее мужика — он не нуждался в этом, — он только хотел предупредить их, что в семье объявился враг, подтачивающий устои ради своей корысти.

— Дементей! — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — Кто бы подумал… На батькино добро зариться стал.

— И какое то добро, прости господи! — ввернула Палагея.

— Я и говорю. Своего невпроворот, — осуждающе покачала головою Ахимья Ивановна. — Это ль не бедынька!

В это время дверь в сенцы распахнулась и в клубах морозного пара перед сидящими за столом предстал Дементей Иваныч.

— Хлеб да соль, — перекрестившись, сказал он.

— Хлеба кушать! — пригласил Аноха Кондратьич.

Дементей не спеша разделся, положил тулуп на кровать, подсел к столу.

Все будто боялись глядеть друг другу в глаза — и неловко молчали. Неудобнее всех чувствовал себя Дементей Иваныч. Он догадался — только что о нем шла речь… Батька впервые, кажется, в жизни не заехал раньше к нему, а сразу подался к сестре. Это что-нибудь да значит!..

«Набрехала, сука, — зло подумал он о мачехе, вспомнив недавнюю с нею размолвку. — Набрехала… и понесли по деревне! Вишь, сидит… пугало! Да и батька хорош!»

— Ты что ж, Дёмша, промышлять не сбираешься? Зверь-то по тебе поди заскучал? — первым нашелся Иван Финогеныч.

Он не видел еще Дементея после того, как тот налетел коршуном на мачеху, но поднимать перебранку, ссориться в чужом доме он считал непристойным.

— Недосуг покуда, — Дементей Иваныч чуть сверкнул голубыми глазами в сторону батьки. — После праздника с Максей сбираемся.

— Добро, — повеселел Иван Финогеныч, — у Макси рука легкая… сызмальства козулятник!

— Да и у меня не тяжела, — приободрился Дементей Иваныч.

— У тебя… язык зато тяжеловат, — не стерпел все же Иван Финогеныч.

— Языком промышлять не сбираюсь! — вспыхнул Дементей.

— Да уж напромышлял… чего там!

Тут в разговор ловко так встряла Ахимья Ивановна, предложила побагровевшему брату еще стакан чаю…

Мир за столом больше уже не нарушался.

Вечером, когда Аноха с Ахимьей, провожая стариков, помогали им запрягать во дворе лошадей, с улицы, как стягом в ворота, ударил громкий короткий выкрик.

— Парни гуляют, — равнодушно отметил Аноха Кондратьич. Пуще прежнего повторился крик, потом явственно послышался стон.

— Ой, беда! — прошептала Ахимья Ивановна.

— Никак, ножом пырнули кого-то, — сказал Аноха Кондратьич. — Хэка, паря, что деется!

— Где это? — обернулся к хозяевам Иван Финогеныч. Ахимья объяснила:

— С утра гульба идет по деревне. Ребята на речке на кулачках дрались… И что им далась эта потеха!

По улице гулко проскрипели сани, другие, третьи. Шум хлынул в вечернюю тишь села, и протяжные пьяные крики заглушили одинокий стон.

— Вишь, ревут! — Ахимья Ивановна приоткрыла калитку, но тотчас же отпрянула во двор.

— Дядя Аноха! — забарабанили в ворота. — Эй, Аноха, отопри… Алешку Иванихина кокнули в драке… кончается.

— Кончается? — Аноха Кондратьич подошел вразвалку к воротам. — А мое какое дело… антихристы, еретики, бома (Бома — сибирская язва (бурятск.); у семейских ругательство) вас задави! Покрывать ваш грех, что ли? Мертвеца в избу ко мне хотите тащить? Беду на мою голову накликаете!.. Горя с вами не оберешься.

— Ваш грех, ваш и ответ. Езжай дальше. Умели бить, умейте и хоронить, — подскочив к калитке, поддержал его Дементей.

От ворот отпрянули, и, примолкший было, снова послышался скрип полозьев.

— Дожидай, подымут! — пробурчал Дементей.

— Поднять бы Алешку-то, — нерешительно предложила Ахимья Ивановна.

— Да что ж это деется?! — замахал вдруг руками Иван Финогеныч. — Убивать друг дружку зачали, игрища заводские перенимать! Мало им, видно, одной винополии, хоть другую открывай!.. Навые (Навые — иные, другие), сказывают, одежу в эту водочную прорву тащат… Скоро баранух, коней поведут!.. Панфилу Созонтычу, Елизару Константинычу все прибыль. Работников даровых сколь хошь прибудет!.. Вот она, Демша, жадоба куда клонит. Жадоба, распутство!

— Повелось теперь так, не выведешь, — прерывая сбивчивую горячую речь отца, с сожалением подхватила Ахимья Ивановна. — Вот лани, в петровки, хараузского одного ножом исполосовали, которым своим головы поразбивали. А на троицу, — парни с девками в лес кумиться ездили, — одному там нос набок как есть свернули. А матерщины что — страм слушать…

— Как вы их фуганули от ворот! — обратился с упреком старик к сыну и зятю, — можа, какую помощь дать покалеченному… выходить? Сами-то спьяна не могут, бросили да наутек.

— Выходить… ну их! — махнул рукою Дементей Иваныч.

— Не хочу знаться с распутством… чтоб глаза мои не видели! Не скоро теперь в греховодную вашу деревню покажусь, — подтягивая чумбур дрожащей рукою, опять загорячился Иван Финогеныч.

Он заспешил. Надвигающаяся ночь не удержала его. Не помогли и уговоры дочери и зятя — переночевать у них, раз уж на селе творится такое.