Семейщина - [29]

Дальше — больше. Сговорил Андрей Иваныч привезти на Амур племяша Леферия. Тут уж Семеновна уперлась:

— Не пущу!

— Брат сулит выучить… Что в том плохого, — сказал Дементей Иваныч тоном бывалого человека.

— Спорти мне Лефершу! — завопила Устинья Семеновна. — Выучить? Табакурить зачнет, лоб крестить перестанет, за дядей следом в православную веру переметнется…

— Оказия… не дури! Брат Андрей сколь годов ушел, а табаком не займовается, водки не пьет, спортиться и здесь можно, буде к тому поблажка да хорошие товарищи на манер Никиты Пашкина… жива рука голову вскрутят. Четырнадцать годов парню, ростом под потолок, но аза в глаза не знает… Максим исправно хозяйство держит, без Леферши обойдутся. Хоть одного да выучу.

— Брат Андрей!.. Не табакур, говоришь?.. А веру свою бросил? А бороду голой коленкой исделал?

Не поддалась в этот раз Устинья Семеновна речам мужика своего: порешила уставщикова слова выждать, — что Ипат Ипатыч скажет, тому и быть.

Делать нечего — Дементей Иваныч сам собрался к Ипату, привез его домой на шарабане… Неизвестно, что говорили они дорогой, только Ипат Ипатыч назидательно изрек за чаем:

— Слышал я, Устинья Семеновна, сына к дяде в ученье отправляешь? Господне дело. В писании святые апостолы возвещали: ученье — свет, неученье — тьма. Оттуда и пословица пошла в народе. Слушать их надо! Доброе дело вы с Дементеем Иванычем затеяли, доброе…

Домой уставщика отвозил Дементей Иваныч на том же праздничном, для важного случая, новеньком шарабане.

— Никак, у Дементеевых что стряслось? — высовывались из окон кички, с любопытством провожали знакомую широкую спину пастыря в плисовой поддевке. — Не проведать ли?

Сохраняя обычное строгое благообразие в лице, уставщик то и дело радостно мял за пазухой три шелестящих красненьких. Но… ладно ли посоветовал он? Как бы Устинья не разболтала об ученье — свете… Удержишь ли тогда народ прежними речениями святых отцов от пагубной язвы мирского грамотейства? Ведь всяк тыкнет: «Сбиваешься, пастырь, — сегодня одно, завтра другое». Ипат Ипатыч поморщился от неприятной мысли и, крякнув, сказал с надсадой:

— Ты того, Дементей Иваныч, парня учи, раз задумал. Парень, думаю, с пути праведного не собьется. Но в народе молву не пускай… Разный народ… всем ли то ученье благодатью обернется?.. И бабе своей накажи не болтать попусту. Дементей Иваныч понял…

С коих-коих пор бросил он возвращаться в думах своих к покойному деду Савелию, — бывалому-видалому, ему смешными казались теперь зряшные потуги удержать быстрокрылого коня жизни. Какое худо в том, что брат Андрей надоумил его выучить Леферия?..

Сам не очень-то грамотный, Андрей Иваныч ратовал за просвещение, учил своих малолеток в школе, греха в том не видел, напротив — слепоту почитал за наказанье божье, постоянно зудил его, Дементея: «Выучи Леферия — человеком станет. Ты по улице, как по темному лесу, бредешь, вывеска для тебя доска доской, а грамотеям все, понятно… как слепой ходишь по городу… Семейщина необразованная… дикая — народ наш!»

Сам-то он, Дементей, чего греха таить, тем братниным рвением к образованности не воспламенился, пробовал было на рыбалке брать в руки карандаш, с недельку выводил по указке племяшей-школьников буквы-каракули, да бросил…

«И пошто Ипату… старикам нашим светская грамота поперек горла? Оказия!» — косясь на уставщика, подумал Дементей Иваныч.

И вот рыжеватый, с белобрысыми бровями, великан Леферша очутился в чужом краю, у дяди. За лето он пристрастился к реке, любимейшей его забавой стало — на утлой лодчонке под японским скошенным парусом нырять с волны на волну до заездка под злое шипенье взбаламученной воды. Никакого страха, ни тени боязни — ухарь, будто здесь, на воде, и родился!

Бывало, наблюдает Дементей Иваныч с берега за Лефершиной красной лодкой, то высоко подбрасываемой вверх, то оседающей разом в пучину набегающих беляков… шепчет с замиранием сердца:

— Шторм-то! Эк его погнало, делать нечего… Опрокинет еще!..

Нагулялся, натешился Леферша за лето вдосталь… Осенью он не поехал с батькой домой, в серую свою деревню, остался зимовать у дяди в городе. Засадил его Андрей Иваныч за букварь, за тетрадки, учителя нанял. Накинулся парень на книжную науку, — так молодой, застоявшийся на привязи, горячий конь вихрем бросается в степь и скачет-скачет…

Не вернулся Леферий домой с отцом и следующей осенью, а потом и вовсе перестал заикаться об этом… За первый же год он одолел по книгам два класса городского училища и сразу поступил в третий, да и то едва приняли — перерос, из годов вышел. Был Леферий рослее и коренастее всех одноклассников, всех упорнее, настойчивее в занятиях. На уроках он слушал учителей с полуоткрытым ртом — материнская повадка. Ребята смеялись над ним, а он добродушно пропускал те смешки мимо ушей.

В дядиной не шибко-то богобоязненной семье не крестили лбов ни утром, ни в обед, ни да ночь. И Леферий скоро отвык от исконной привычки праотцев. Школа, с ее обязательной утренней молитвой, да церковь, куда учеников водили попарно по воскресеньям, были единственными местами, где еще можно помолиться вволю, покланяться. Не рассуждая, Леферий молился, кланялся, усердно махал двуперстием, и в школе и в церкви.