Семейный вопрос в России. Том I - [43]

Итак, от лебедя в Орианде до жены этого портного любовь и согласие и счастье - решительно неразрушимы, когда они истинны, неподдельны. И чуть только мы замечаем шатанье "счастья", мы должны быть в безусловной уверенности, что счастья не только сейчас, но уже давно нет, и, может, оно было или казалось бывшим только в самые первые, обманчивые и обманывавшие минуты. Все разговоры о том, что вот были счастливы 5-10-15 лет и вдруг - "крах", - пусты и ничтожны. Семья есть институт привычки, и институт - растущий. Самый бледный злак жизни, если он есть, вырастает в ней с каждым днем; любовь, если хоть ниточка ее была, укрепляется привыканием. Вам жаль покинуть старую квартиру; жаль, положительно бывает жаль, гимназических, университетских товарищей. Между тем здесь есть только свыкание ума и характера, т. е. неизмеримо меньшее, слабейшее, чем то, что есть в семье. Семья как родник роста представляет, в детях и родителях, буквально одно сросшееся существо. И когда оно начинает разламываться на отдельные составляющие его части, то, значит, самый прирост их друг к другу был уродливо болезнен, и притом с самого начала. Молодую чету, "новоженов", уже на 13-м, на 14-м месяце, иногда на третьем-четвертом, уже можно определить в смысле прочности счастья всей остальной жизни.

Но я заговорил о разуме в его распорядительном значении. Семья есть институт существенно иррациональный, мистический. Поэтому совершенно напрасна борьба в ней против страстей; напрасна и даже не права. Разуму, как и всякому закону, страсть может ответить просто: "Я здесь образую все - и я господствую. Семья есть мой дом, и именно сотканный мною. Без меня ни закон, ни разум семьи не создадут. Вот почему, когда я рушу семью, я рушу свое создание, рву свой покров, изделие внутренностей моих. Мне больнее от этого, чем всякому закону, всякому разуму; без крова, под небом теперь - я, и перед вероятною гибелью. Кроме того, исследуйте меня, и вы убедитесь, что не без причины я тку такое благородное и нежное существо, как семья: самая природа моя и происхождение мое - благородны, как и постоянный мой уклон. Я есмь идеал в том смысле, что непрерывно стремлюсь к идеальному, и именно в значении непорочного. И если я ухожу, не объясняя никому причин, из семьи, знайте, что я именно ухожу из семьи уже порочной, и с надеждой и усилием на месте ее соткать другую, и именно непорочную, семью; неправильно родив, я усиливаюсь к новым родам, оплакав труп неудавшегося младенца". Непременно и безусловно грех пал уже в оставляемую семью. Это нельзя Доказать, это не всегда сумеешь выразить, именно потому, что семья вся соткана из субъективизма, из неуловимого и мистического. Но что нет безгрешной, праведной семьи, которая распадалась бы, - этому можно даже a priori поверить. И это все, что нужно, чтобы разуму понять единственную роль, какую он здесь может выполнить. Мы сказали, что непорочная семья есть величайший идеал в смысле социального строительства; но разум построит ее не тогда, когда "запретит", "вытрет" их, как резина стирает карандаш; тогда ничего не будет, не будет семьи. Да и не вправе он, пассивный регулятор, бороться против образователя и материи семьи. Но он может все устроить, став на скромное место мудрого аналитика, исследователя, пособника. Он не умеет здесь рождать; но, как искусный акушер, он может помочь родиться.

III

Литература о смерти этого живого и лучшего на земле явления, именуемая у деловых людей "литературою о разводе", обширна как на Западе, так и у нас. Она производит впечатление той деревянистости, от которой умер бедный мальчик Лионель. Вопрос о так называемом "разлучении супругов" внесен в виде законопроекта на рассмотрение высших государственных наших учреждений. В декабре месяце минувшего года, в одной из южных газет, был помещен ряд статей: "К вопросу о разводе", профессора канонического права в Новороссийском университете г. А. Загоровского. Мы их читали в свое время; много о них думали. И решаемся здесь сказать несколько слов, думаем - существенно новых об этой мучительной семейной операции.

Прежде всего о компетенции здесь государства и о том, точно ли вправе оно поднимать подобные вопросы, т. е. переходить за рубрику цивильного права и входить в сферу права канонического. Г. Загоровский указывает, что уже в византийскую пору развод только частью регулировался церковью, а большая часть законоположений о нем и именно о достаточных причинах к разводу была проведена светскою государственною властью и включена церковью в канон для себя по предложению первого. Что за явление? Придет ли на ум государству вмешиваться в процесс и формы крещения, исповедания, причащения, елеосвящения? Ничего подобного. Отчего же в одном таинстве брака возможно это явление? Здесь мы стоим на рубеже почти открытия: да, во всех таинствах человек пассивен; кающийся, причащаемый, крещаемый, помазуемый миром, он стоит перед церковью как оголенный член мира; как древко, по коему течет таинство церкви. Но в браке? Здесь приемлющий таинство не только не пассивен, но скорее пассивная сторона, в ненарушимом ритуале, принадлежит церкви, а вся активная сторона, т. е. совершение самого таинства и шествование в нем, принадлежит бракосочетавшимся. Насколько брак не фиктивен, насколько он есть "текущее таинство", он объемлет тайну жизни самих супругов, о которых, действительно, и произнесены все слова, на которых основан ритуал венчания. Вот особенность и исключительность в таинстве брака, из которой и объясняется компетенция в нем, и единственно в нем, государства. Государство есть выразитель, ходатай и представитель активных совершителей таинства, которые, как его участники, несут в себе долю священства и, следовательно, имеют у себя долю священного права. Имеют они, а с ними и государство, в котором живут они и которое их защищает. Но ни одна йота их, или государства, мысли о браке не должна сходить с почвы исповедания, что брак есть безусловное и святое таинство. Все, выходящее из круга этой мысли, неприемлемо для церкви: напротив, все следующее из этой мысли принудительно к принятию церковью.