Семейный круг - [47]

— Какая мрачная история! — воскликнула Соланж. — Что с вами сегодня? Пойдемте к столу.

За завтраком мужчины стали обсуждать финансовое положение страны, которое в то время, осенью 1925 года, день ото дня ухудшалось. Франк поддерживался только искусственными мерами. Капиталы ускользали за границу. Вилье обвинял радикалов в том, что своей неспособностью управлять государством они порождают тревожное настроение. Дениза, а также и Робер Этьен возражали ему: наоборот, впервые после войны наши отношения с Германией стали более или менее человеческими. Проведя столько времени в одиночестве, Дениза отвыкла взвешивать слова и, сама того не желая, говорила довольно резко.

— Однако вы, госпожа Ольман, совсем левых убеждений, — заметил Вилье.

— Да… А это плохо?

— Плохо, — ответил Вилье, — но такой красивой женщине, как вы, все позволено.

Он показался ей пошлым, противным, и она заговорила о другом. После завтрака Соланж предложила прогуляться; она хотела показать свои сады. Дениза с Манага вскоре оказались впереди остальных. Он стал хвалить Робера Этьена:

— Это замечательный человек, — говорил он. — Он совершенно преобразил нашу Соланж; до знакомства с ним она была легкомысленна, кокетлива, непостоянна…

— И она ему верна?

— Да, безусловно… Она восторгается им…

Потом он заговорил о ней самой:

— Какая вы грустная.

— Мне кажется, это от здешней природы, — ответила она. — В Париже у меня было отличное настроение… Я — как старое вино, на дне бутылки всегда осадок… Не надо взбалтывать. Поэтому, с тех пор как я замужем, я разлюбила путешествовать… Все прекрасное вызывает во мне тоску… такое чувство, словно жизнь не удалась. В Риме, во время свадебного путешествия, я сказала Эдмону… сказала мужу: «Увезите меня отсюда; все это великолепие внушает мне желание умереть».

Она сразу же пожалела, что была столь откровенна: «Все это правда, но зачем так говорить постороннему?»

— Вы недостаточно заботитесь о себе, — сказал он. — Вероятно, мало гуляете… Не хотите ли покататься со мной на парусной лодке? У меня лодка маленькая, шестиметровая, но все-таки приятно. Вы хороший яхтсмен?

— Не знаю, — весело ответила она, — никогда не пробовала.

— Поедемте завтра, если мистраль стихнет… Давайте, я завтра на всякий случай заеду за вами часов в одиннадцать. Если погода будет хорошая, мы поедем на лодке, а если плохая — поиграем в четыре руки… Соланж говорит, что вы музыкантша…

— А вы играете на рояле?

— Играю… Вас это удивляет?

— Пожалуй, вы скорее похожи на игрока в гольф или в теннис.

— Я и в теннис играю… Я, сударыня, занимаюсь всем, и всем — плохо, кроме любви… Итак, завтра утром я у вас?

Она согласилась, не зная, как отказать, да, впрочем, и не без удовольствия. Когда она ушла, Манага сказал Соланж:

— Ваша приятельница — довольно интересная женщина, но чертовски неврастенична.

— Неудачный брак, — сказала Соланж. — Я имела на нее виды для вас, Дик. Думаю, что вы могли бы привить ей вкус к жизни.

— А я уже кое-что подготовил, — ответил Манага. — Завтра утром я буду у нее… Вот только — через неделю возвращается Винифред, времени у меня маловато…

— Друг мой, сознайтесь, что Винифред никогда вам особенно не мешала.

Дениза возвращалась домой по тропинке под приморскими соснами и упрекала себя… На вокзале Эдмон с тревогой и нежностью говорил ей: «Не принимайте у себя мужчин, когда будете одна, дорогая… Даже самую безупречную женщину…» Она отвечала: «Что за мысли, недостойные вас, Эдмон! Право же, вы меня достаточно узнали за эти четыре года…» И вот при первом же искушении она не устояла. Потом она представила себе смуглое лицо Манага на фоне белого паруса, который сухо пощелкивает под порывами ветра, и вдруг почувствовала себя совсем счастливой, — как в те времена, когда ходила по Люксембургскому саду, весной, с книгами под мышкой.

«Не устояла, — подумала она. — А перед чем, собственно, не устояла? Я не сделала ничего дурного. Да и как было ответить иначе?»

И все же она была недовольна собою. Она пообедала, как всегда, одна, зашла в детскую проститься с детьми и рано легла спать. Перед сном она прочла несколько страниц. Но мысли ее витали где-то далеко, над волнами с белыми гребешками, и она не понимала того, что читает: «Черная кухарка у плиты с отверстиями, где рдели уголья, словно красные глаза, передвигала кастрюли, из которых поднимались тонкие струйки пара, распространяя божественный запах супа с фасолью и капустой».

Дениза опустила руки, положила книгу на колени и задумалась. Ей представилась плита Викторины, черные чугунные кружки, которые она приподнимает с помощью крючка, причем под ними оказываются раскаленные уголья, Куртегез в расстегнутой рубашке и с волосатой грудью, — он сидит за столом и поет «Не плачь, моя Сюзетта», аббат Гиймен, краснеющий от смущения: «Вы как пламя, Дениза…» В саду лаяли собаки. Она встала и подошла к окну, чтобы окликнуть их. Светила полная луна. Вокруг дома лежали темные тени кипарисов. Подальше в теплом воздухе шелестел кустарник. Когда она уснула, плита превратилась в черта, а тлеющий уголь — в его красные глаза. Ночью она несколько раз просыпалась. Занявшаяся заря принесла ей успокоение.