Семейное дело - [65]
Он потянул узел галстука, словно ему стало душно.
— Я не хочу сейчас говорить об оскорбительности, которая свойственна вашим методам общения с людьми. Я только прошу вас — не надо такой мелочной опеки. У меня все.
Силин поискал глазами, куда бы сунуть окурок, — пепельницы не было, он ткнул его в тарелку, на которой стоял графин с водой.
— Ну что ж, — сказал Силин. — Как я понял, директор вас не совсем устраивает. Донимает мелочной опекой, методом общения, чем там еще? Но в жизни обычно бывает наоборот: обычно директора не устраивают его подчиненные. Послушайте, Нечаев. Я в двадцать один год командовал ротой, а в двадцать три — батальоном. Вы тогда бегали в школу и заучивали наизусть «Тучки небесные, вечные странники…»
— Запрещенный прием, Владимир Владимирович. Ниже пояса.
— У нас пока еще не драка, да я и не намерен с вами драться. Вы тут говорили о своем чувстве ответственности, но разве вы можете хотя бы сравнивать свою ответственность и мою? Вернее, имеете ли право на такое сравнение? Все-таки я возвращусь к прошлому… Вы кончили школу, когда я, понимаете — я участвовал в перестройке и пуске завода. Вы еще дрожали на экзамене по сопромату, когда я выпустил новейшие воздуходувки для домен. Вы пришли сюда инкубаторным инженером, Нечаев, на все готовенькое, и я помню, как однажды вы растерялись, когда на обработке какой-то детали возникла вибрация. Припоминаете? А всего-то и надо было — применить виброгаситель.
Нечаев улыбнулся. Он еще улыбается, будто ему приятно это воспоминание! Силин вытащил из пачки новую сигарету. Ему нравился этот разговор. Он чувствовал, что каждое его слово бьет Нечаева хлестко и точно.
— Все это я говорю вот к чему, Нечаев. Мне без малого пятьдесят, у меня, слава богу, сложившийся характер, привычки, взгляды. Вы совершенно правы: я не доверяю ни вам, ни другим и не хочу, чтобы меня били из-за кого-то, из-за чьих-то недосмотров, недоумия, а то и просто лени. Я привык жать. Этот метод общения с людьми придуман не мной, он вызван обстоятельствами. До тех пор, пока существуют нерасторопность, неразбериха, желание дать меньше, а взять больше, я буду жать. И уж извините, если при этом не стану выбирать парламентские выражения. Ну, а в тех случаях, когда подчиненных не устраивает директор, обычно появляется на свет бумажка со словами: «по собственному желанию».
— По собственному желанию директора, — уточнил Нечаев. — А знаете, Владимир Владимирович, все, что вы сказали, — это ведь страшно.
— Ну, — усмехнулся Силин. — Вы-то не производите впечатления пугливого человека.
— Мне стало страшно за вас, — сказал Нечаев. — Жить с такой сложившейся философией, да еще верить в нее, как в единственно верную… Я бы, наверно, давно спятил и начал кукарекать.
Силин встал. Разговор и так затянулся.
— А вы не жмете на своих подчиненных? — спросил он.
— Нет. Я объясняю.
— Вы неверно избрали профессию, Нечаев. Вам надо было стать учителем. Так вот, — жестко, даже жестоко сказал он, — у нас с вами было два разговора: первый и последний. Либо вы станете считаться с моим методом работы, либо вам придется выбирать другого директора. Иного выхода я не вижу.
Хорошо, что последнее слово осталось за мной, думал Силин, шагая обратно, в заводоуправление. Никуда он не уйдет. Он умный мужик и наверняка сообразит, что со мной спорить бесполезно. «Я объясняю». Ничего! Если на него жать и жать, он тоже начнет жать. Это неизбежно, это как цепная реакция. Добряки и либералы хороши где-нибудь в творческих организациях — там люди нежные, ранимые, на них-то жать никак уж нельзя…
Когда вошла Воронина, он встал из-за стола и пошел ей навстречу.
— Обещали приехать летом и забыли. Не совестно? Впрочем, наверно, это чисто по-женски.
Воронина улыбнулась. Рот у нее был красивый — полные, ярко накрашенные губы и ослепительный ряд зубов за ними. Силин надолго задержал ее руку в своей, откровенно, в упор разглядывая Воронину. Она не смутилась, не отвела глаза, и Силин подумал, что она привыкла к тому, что ею любуются, она знает, как хороша, и поэтому держится вот так, спокойно и уверенно.
— Так какими ветрами? — спросил он.
— Обычными, — сказала Воронина. — Приказ начальства — написать серию очерков о создателях турбины. А вы, между прочим, похудели.
— Все создатели турбины похудели, — пошутил Силин.
— С этого, наверно, можно было бы начать очерки, — сказала Воронина.
Очевидно, она недавно вернулась из отпуска и, скорее всего, была на Юге: только южное солнце дает такой ровный золотистый загар. Интересно, с кем она была? — подумал Силин. Он почти ничего не знал о ней. Тогда, несколько месяцев назад, он только отвечал на ее вопросы.
— У вас, как всегда, мало времени, — сказала Воронина. — Но все-таки я хотела бы…
— Сядем, — сказал Силин. — Времени все равно не хватит до самой смерти. Вы еще не бросили курить? Вот вам «Честерфилд».
Он подумал, что все эти месяцы, с весны, нет-нет да и вспоминал Воронину — вспоминал с какой-то легкой, непонятной самому себе грустью. Когда она впервые пришла сюда, в его кабинет, Силин весь подобрался и начал глядеть на самого себя как бы со стороны: как сказал, как повернулся, как снял трубку, как закурил, как задумался. Уже потом он выругал сам себя. Захотелось понравиться красотке, вот и распушил перья. Но он знал, что понравился Ворониной. Он чувствовал это. Должно быть, в каждом человеке словно бы спрятан некий таинственный локатор, улавливающий ответную волну. Он почувствовал эту ответную волну тогда, весной, когда Воронина приходила собирать материал для очерка о нем.
