Семейное дело - [60]

Алексей только усмехнулся, прислушиваясь. Ему было тогда шестнадцать, и он думал, что ничего не успел сделать в жизни, а это неправильно: в шестнадцать Гайдар командовал полком, а отец стал токарем в четырнадцать. Ему хотелось одного: самостоятельности, и другого пути, как на завод, он не видел.

Третьей была мать. Она даже всплакнула, и, конечно, отцу пришлось ей объяснять что-то с глазу на глаз.

А теперь вот — торжественный разговор на улице, не хватает только оркестра и почетного караула: как же, Алексей Бочаров вступает в самостоятельную жизнь! Он все сдерживался, все боялся засмеяться. Настроение у него было отличное, лучше некуда. Вдруг отец спросил:

— А ты знаешь, что такое токарь?

— Догадываюсь.

— Этого еще мало — только догадываться. — Он мягко взял сына под руку. — Токарь — это, брат, и есть художник.

— Ну, ты даешь, батя!

Сказал и подумал: зря! Отец не любил ни этот его тон, ни всякие современные словечки вроде «даешь», «железно», «молоток» (это о ком-либо), «зола» (презрительное), «духариться» (сердиться). Алексей снова подумал: сейчас отец раздухарится, но тот, казалось, даже не расслышал. Пронесло!

— Когда одного скульптора — его фамилия была Роден — спросили, как он создает свои скульптуры, он ответил знаешь как? «Беру мрамор и отсекаю все лишнее». Хочешь — верь, не хочешь — не верь, но я, когда токарил, начинал свою работу еще по пути на завод. Еду в автобусе и словно вижу деталюху — откованную, некрасивую, черную, с шишками. Да она и не деталюха еще, а так — болванка. А потом прочитаю технологию и первым делом подумаю именно так: как лучше да побыстрее отсечь все лишнее?

Алексей молчал. Его поразило то, что сказал отец. Он никогда не думал, что отец может размышлять так. Бочаров тихо засмеялся и спросил:

— Как это ты любишь говорить — усек?

— Усек, — сказал Алексей.

Вот почему он не любил работу, которая не требовала от него даже самых малых раздумий. С этими клепаными колесами все было ясно как огурец: стачивай заклепки и думай себе о чем угодно, и расценки на работу приличные, так что не в убытке, да еще за сверхурочную… Так будет и завтра, и послезавтра, и до конца месяца. Стало быть, до конца месяца он не увидит Лиду. Правда, можно позвонить в общежитие и попросить ее к телефону — девчонки сбегают, у них это принято. Женская солидарность, если звонит мужчина.

Он работал спокойно, не чувствуя усталости, только легкое, непроходящее раздражение оттого, что работа впрямь оказалась нудной. «А если я попробую камешком? — подумал он. — Получится — хорошо, не получится — черт с ним. Чем я рискую? Ну, попадет от мастера, что снашиваю станок».

Выключив станок, он побежал в инструментальную кладовую, вернулся и поставил «камешек». Ему не надо было снова заглядывать в технологию, он и так помнил: «Снять головки заклепок, не касаясь диска». Камень соприкоснулся с металлом. Алексею было интересно — что получится. Никакого расчета — просто интересно, и все.

Когда он прошел все заклепки и поглядел на часы, ему показалось — нет, не может быть, ошибся. Двадцать минут — а головки были сняты, и он трогал еще горячий металл, будто так, на ощупь, не доверяя взгляду, старался убедиться, что все сделано, и сделано чисто. Нинка Водолажская — и та не подкопается.

Он сердился на крановщицу, — тюхтя, еле тащится, новенькая, что ли? — снял колесо, поставил другое и снова будто бы вгрызся камнем в металл. И снова двадцать минут, тут уж никакой ошибки не было!

Теперь он работал яростно, подгоняя себя и уже не удивляясь этому случайному чуду — ах ты черт, как лихо, как здорово получилось! Озорная мысль о выпученных завтра глазах мастера мелькнула и исчезла. Конечно, может и попасть, наверняка попадет, потому что станок для чистовых обработок не рассчитан на такой режим, — но двадцать минут вместо пяти часов кое-чего да значат! Пусть выделяют специальный станок — так он и скажет завтра мастеру или даже сегодня отцу.

Он ехал домой в Непривычно пустом автобусе и не садился — стоял на задней площадке, пружиня ногами, когда машину потряхивало. Было уже темно. Подходя к дому, он увидел свет в кухонном окошке и мать возле стола. Готовит ему ужин. Алексей сел на качели и закурил. Было приятно посидеть вот так, подумать о себе самом: «А ведь ты, брат, молоток!» — и наконец-то ощутить легкую, хорошую, ровную усталость.

— Где ты пропадала? — спросила ее рыжая Галя.

— В ресторане, — сказала Лида. — Очень здорово: стоит на реке баржа, а в ней ресторан.

— Ой, Лидка! — сказала Галя, прикладывая ладони к щекам. — Ты спятила! И пила?

— Немного сухого, — кивнула Лида. Когда она снимала платье и надевала халат, ее движения были медленны и на Галю она не глядела, будто вся была еще там, со своими новыми знакомыми.

Эдик показался ей просто славным, симпатичным парнем, и она могла лишь удивляться тому, как этот живой, веселый человек мог всерьез увлечься античной литературой. Но она заметила и другое: на своего друга, Кричевского, Эдик глядел с обожанием, ловил каждое его слово и, казалось, полностью признавал его превосходство над собой. Это было немного неприятно. Впрочем, Лида подумала, что ничего худого в этом нет, просто Юрий действительно производит сильное впечатление, и все те девушки, которые сегодня толпились возле него, — явные почитательницы его таланта. Все-таки Лиде было приятно, что он пригласил не кого-нибудь из них, а ее. Почему? Она не задавала себе этого вопроса, он даже не приходил ей в голову. Пригласил, и все.